Пир в одиночку
Шрифт:
Мимо двух станций пролетели, не останавливаясь и даже не замедляя хода (ускорили, показалось ему), хотя на одной платформе стояли люди. Тут уж порядок нарушался, – во всяком случае, с точки зрения здравомыслящего Мальчика, – а раз так, раз порядок нарушается, то и ему тоже бояться нечего. Мальчик успокоился и ему даже снова, только еще сильней, чем на станции, захотелось есть. В тот же миг явственно ощутил запах колбасы, и это не было плодом его голодной фантазии, вовсе нет: колбасу лопала тетка с корзиной, не нарезанную, от целого куска отхватывала, сдирая толстыми пальцами сухую легкую кожицу. У Мальчика аж слюнки потекли, а Адвокат в задумчивости опустил книгу, вслушиваясь в себя.
Мужчина с вытатуированной
Адвокат в задумчивости опустил книгу, вслушиваясь в себя, и понял, что голоден. Прекрасно! Стакан горячего молока, размеренно выпитого в предрассветный час маленькими глотками, нередко выполнял роль пусть запоздалого, но снотворного. Откинул одеяло, медленно, тяжело, с кряхтеньем сел (ему не то что нравилось чувствовать себя стариком, нет, просто изношенность собственного тела, несколько преувеличиваемая им, была для него своего рода гарантией, что путь, который отмеривают выпадающие из карниза держатели, – путь надежный и не столь уж долгий), нашарил припухлыми ступнями тапочки, поднялся, тоже с кряхтеньем, и, шаркая ногами, двинулся в кухню.
В доме напротив светились на последнем этаже несколько окон. Они всегда светились, каждую ночь, причем интенсивность освещения менялась, а за шторами двигались неясные тени. Эта ночная таинственная жизнь интриговала Адвоката, но он не предпринимал ни малейшей попытки узнать, что за люди обитают там. Более того, если б ему вдруг вздумали рассказать об этом – например, дежурящие у подъезда дозорные: уж эти-то все знали, – он бы не стал слушать, уклонился под благовидным предлогом. (А вот Мальчик так жадно всматривался в горящие маленькие, почти игрушечные окошки узкого высокого дома, мимо которого проползала электричка, что перестал даже ощущать запах колбасы.)
Включив свет, Адвокат достал из холодильника пакет с молоком, налил в кастрюльку ровно стакан – глаз у него был точен. Опыт этот он приобрел давно, когда Шурочкины обидчики были еще не обидчиками, а обыкновенными детьми, его сыновьями, продолжателями рода. Хлопот, конечно, приносили немало (как же без хлопот? Он понимал, что без хлопот нельзя), но не причиняли страданий. Старший хоть и принимал деревянную шахматную фигуру за живую лошадку, но это еще никого не смущало, а младший не курил втихаря, не балдел от хриплых песен и не спекулировал дисками. Из всех, кого он любил, лишь Шурочка не обманула его, не предала, не причинила боли (разве что смертью своей; тем не менее мертвую он стал любить ее еще больше) – Шурочка да мать. Она и относилась к нему как мать, угадывала желания, которые, случалось, он и сам-то не успевал осознать. Это она однажды ночью, когда его донимал кашель, принесла в постель чашку горячего молока, заставила выпить; он, разумеется, сопротивлялся, а молоко не только сняло кашель, но и чудесным образом усыпило. Так оно не всегда действовало, лишь после нескольких изматывающих бессонных часов, но сегодня он это условие честно выдержал. По сути дела, уже не ночь, уже утро, и хотя проклятая луна все еще дежурит по ту сторону дома, силы ее идут на убыль.
Силы луны идут на убыль, а покой не снизошел на Адвоката. Все так же возбужден, тревога растет, вот только на луну ее теперь не спишешь. Зябко передернув плечами, прошел в ванную, накинул халат.
Молоко только-только начало подергиваться пенкой, а он уже выключил плиту, как это делала Шурочка, у которой никогда ничего не пропадало: ни черствый хлеб, ни засохший сыр, ни тепло в разогретой конфорке. Он подтрунивал над ее расчетливостью, но, конечно же, прекрасно понимал, какая она замечательная хозяйка. В отличие от ее обидчиков, он всегда знал ей цену, но неужели и впрямь мертвую стал любить больше?
Мертвую – больше?.. Почти каждая бессонная
Пенка затянула всю поверхность молока и мелко-мелко дрожала. Точно рябь шла по морской глади… Адвокат, взяв тряпку, снял кастрюлю, перелил молоко в чашку. Пригубив – горячо! – поставил на стол, а кастрюлю положил в раковину. Вымоет потом все сразу, чтобы лишний раз не стирать, откручивая кран, прокладку. Сам-то не сумеет заменить, а вызывать слесаря – целое дело. Надо что-то говорить, надо как-то давать деньги – раньше всем этим занималась Шурочка. Да, она была расчетлива, как и положено быть хозяйке, а он на старости лет сделался мелочным —
Адвокат умел взглянуть на себя трезво. Трезво и беспощадно, и если б действительно обделял ее своей любовью, то не побоялся бы признаться себе в этом.
Но такого не было. Он любил Шурочку, он берег Шурочку, он был ей верен – да, верен! – ибо нельзя же принимать всерьез грешки молодости, быстротечные командировочные романы, сдобренные, к тому же, алкогольным дурманом. Она догадывалась о них – он столько раз убеждался в ее проницательности, хотя она никогда не демонстрировала ее, – догадывалась, но, умница, значения не придавала. Она была счастлива с ним – пусть счастлива не столько своим счастьем, не столько своими успехами, сколько его. Но обидчики не сумели дать ей даже этого, ибо то, что они принимали за счастье, то, что они принимали за успехи, таковыми в глазах ее не были… Собственно, только теперь, после ее смерти, и проявилась по-настоящему его верность. Она-то и возросла – верность возросла, а вовсе не любовь, как это почудилось мнительному человеку.
Удовлетворенный, сделал несколько маленьких глотков и раздумчиво поставил чашку. Неполным все же было удовлетворение – нет, неполным: загадочное беспокойство так ведь и не покинуло его. Откуда оно? Откуда ощущение, будто ему что-то угрожает, причем с каждой минутой опасность приближается? (Электричка с Мальчиком, свистнув, отошла от очередной платформы.)
Рука снова потянулась за чашкой, но застыла на полпути; что-то мелькнуло справа, чуть повыше головы – Адвокат приметил это подозрительное движение боковым зрением и медленно, настороженно повернулся, уже догадываясь, что за гость пожаловал на огонек.
Так и есть: моль. Пищевая моль! Эта летучая тварь с посеребренными крылышками была его лютым врагом – как, впрочем, и всякая другая живность, что в обилии заводилась в его продуктовых запасах. Жучки и гусеницы, черные букашки и белые черви… Он боролся с этой мерзостью как мог, он промораживал муку и крупы, он прокаливал их в духовом шкафу электрической плиты, он перебирал их и просеивал, но отвратительные домочадцы, на время исчезнув, появлялись вновь. Снаружи все выглядело вполне благопристойно, он, великий чистюля, следил за порядком: подметал, стирал регулярно пыль, все клал строго на место – словом, ухаживал за своим жильем почти так же самоотверженно, как ухаживал за Шурочкиной могилкой, но внутри, в скрытой от глаз темноте, шла своим чередом гнусная жизнь.
Цветы дополняли сходство с последним Шурочкиным пристанищем. Здесь – комнатные, там, у нее, – грунтовые, но суть-то одна и та же. Вот и еще одно растеньице посадил в понедельник утром, посадил по всем правилам, щедро полив – дважды за водой ходил на другой конец кладбища. Дни, однако, стоят жаркие (выпорхнувшая невесть откуда тварь, за которой Адвокат настороженно следил взглядом, – еще одно подтверждение тому), и влаги может не хватить до субботы.
Не это ли, подумал он, и причина его странного беспокойства? Не засыхающий ли куст зовет на помощь? Послезавтра отправится туда с самого утра – уже не послезавтра, уже завтра, – но не будет ли поздно?