Пират.Дилогия
Шрифт:
Вообще, насколько представлял себе Андрей, такое отношение к индейцам было для испанцев не характерно. В отличие от тех же англичан, в большинстве своем – протестантов, добрые католики испанцы дикарей не выживали и не презирали, а наоборот, охотно с ними роднились – кто ж откажется взять в дом красивую, покладистую и трудолюбивую индеанкужену? Особенно это касалось племенной знати, давно уже ассимилировавшейся с завоевателями и ныне составляющих с ним одну и ту же касту – креолов. Испанцы индейцев за людей признавали, однако только католиков – каковыми все местные и являлись, а вот те индейцы, что содержались в крепости, по всей вероятности, были пришлыми, и даже – закоренелыми
Еще остававшийся в живых парень – на вид чуть постарше Пташки – выглядел как настоящий дикарь, истинное дитя природы. В одной набедренной повязке, грязный, с гривой спутанных, давно не мытых волос и тощей, покрытой затейливой татуировкою грудью, индеец сторонился всех и со всеми был одинаково презрительно холоден. Ни с кем не разговаривал – особенно после смерти своих – быть может, просто не понимал языка, и почти ничего не ел… впрочем, особых разносолов для узников в крепости предусмотрено не было – так, вяленая рыбка, вода, бобовая похлебка, да еще то, что принесут сердобольные местные жители – а они приносили, и часто, в особенности по праздникам, в дни какихнибудь многочисленных католических святых, когда, после мессы, многие приходили хоть както помочь несчастным. О, сколько красивых женщин было среди этих добрых людей! Креолки с нежнозолотистою кожей, смуглые метиски с огромными черными глазами, даже служанки мулатки в смешных белых фартуках. Особенно щедро перепадало Пташке – что и понятно, приятный на лицо подросток выглядел куда несчастнее других, да и отощал… впрочем, как и все остальные. Мало того, от постоянного тяжелого и нудного труда даже у Громова наступало какоето отупение. Все окружающее постепенно переставало быть интересным, ни о чем не хотелось думать и уж тем более говорить – только получить ближе к вечеру очередную пайку баланды и провалиться в тяжелый и быстрый сон.
И так – изо дня в день… вот уже три недели, и выход из всего это было один – неизбежная смерть от непосильного труда и истощения. Ах, СанАгустин, СанАгустин, кто ж знал, что столь милый, окруженный пальмами городок с сахарнобелыми пляжами, станет для бунтовщиков маленьким испанским ГУЛАГом.
Местные надзиратели не давали спуску никому – откуда только таких сволочей и набрали? Особенно выделялся один, по имени, точнее – по кличке «дон Рамонес». Рамонес, да, это была фамилия, а вот аристократической приставкой «дон» тут явно не пахло, он и на «кабальеро»то не тянул, этот убогий, с низким приплюснутым лбом и квадратной челюстью неандерталец. Сам метис, он почемуто патологически ненавидел индейцев, видать, не мог чегото простить то ли матери, то ли отцу – кто там из его родителей был индейцем, да и могла ли быть мать у столь злобного и чрезвычайно жестокого типа, словно бы явившегося в гуманный и просвещенный восемнадцатый век из какихто непостижимо дремучих времен. Кроме всего прочего, говорили, что Рамонес очень любит купаться, причем заплывает всегда далеко, невзирая на возможных акул.
– Динозавр он, а не дон Рамонес, – както сплюнул себе под ноги Громов, увидев, как надсмотрщик в очередной раз истязает индейца – того самого парня, соседа по каземату.
Андрей очень не любил, когда обижают своих… а этот юный индеец… его Громов уже тоже считал своим, как некоторые, ничтоже сумняшеся, считают своей хозяйскую мебель в съемной квартире. Да, мебель – именно так все индейца и воспринимали: ни с кем не общается, вообще почти никогда не говорит, исключая – «да» – «нет», и то с какимто странным акцентом, что и понятно – дикарь, никакого человеческого языка не знает. И все же, это была своя, привычная, мебель, а Громову бы, например, не понравилось, если б какойто гад стал пинать его письменный стол… а уж тем более – автомобильчик. Тут никому б не понравилось, впрочем – индеец на авто не тянул, так, скамейка или старая тумбочка – стоит себе в уголке, вроде бы никому не нужна, а выбросить жалко.
– Ты подлая индейская свинья! – сбив бедолагу ногой на самое дно рва, надсмотрщик прыгнул туда следом и принялся энергично работать плетью. – Вот тебе, вот, получай!
Так вышло, что Громов работал на этом участке один – доделывал начатое. Всех остальных, включая и зачемто явившегося сюда индейца, отвели к противоположной стене – рыть отводку, а потому никаких свидетелей истязания не было, кроме равнодушного ко всему и утомленного, словно мул, бывшего лейтенанта, которого вряд ли стоило принимать в расчет.
Ввух!!!
Сразу же полетела кровь, горячие капли попали на плечо работавшему рядом Громову, и тот сделал пару шагов в сторону…
– На, сучье отродье, на!
Молодой человек скосил глаза… А ведь, похоже, «дон Рамонес» вскоре забьет бедолагу насмерть. Или выбьет глаз… Дада, похоже, он того и хочет, ишь как умело действует своей плетью – что и говорить, виртуоз.
Чтото мелькнуло. Словно смуглая молния. Громов застыл, увидев, как валявшийся в глине и казавшийся навсегда сломленным молодой дикарь, с неожиданной быстротою и силой кинулся на своего истязателя, схватив его за горло.
Захрипев, надсмотрщик выхватил изза пояса нож… и тут же упал навзничь с размозженною в кровь головою!
– Ну вот както так, – опустив кирку, задумчиво пробормотал лейтенант. – Осталось теперь уяснить, что нам дальше делать. Наверное, остается одно – бежать. Если б еще знать – куда.
– Я знаю – куда, – обернувшись, тихо промолвил индеец. – Но пока еще рано, сэр.
– Ааа, умеешь говорить? – Громов издевательски ухмыльнулся и ахнул – пареньто произнес свои слова поанглийски.
– Ты сказал – рано, – перешел на тот же язык Андрей. – Хотя какая разница? Вот это тело, кажется, я его…
– Его можно закопать. Прямо здесь, в глину. Но могут потом найти…
– Потом чтонибудь да придумаем, – махнул рукой Громов. – Давай живо бери лопату!
Пожалуй, даже строителям БеломороБалтийского канала не снилась такая производительность труда! Сообщники – теперь уж так – работали, как два экскаватора, успев до заката солнца не только закопать тело, но и перевыполнить норму раза в полтора.
– Ого! – подошедший прораб (по совместительству старший надзиратель) сдвинул на затылок шляпу. – Вот это наработали, молодцы! Небось хотите получить сегодня лишнюю миску похлебки. Сегодня бобовая, я знаю, Висельник, ты ее любишь. И получишь, не будь я Педро Лопес!
Захохотав, прораб смачно зевнул и, почесав толстый живот, осведомился:
– Вы этого самозваного дона, случайно, не видели? Сюда он не приходил?
– Неет, неет, – помотал головой Громов. – Но я слыхал, как ктото, в обед еще, говорил, будто дон Рамонес собрался сегодня купаться. Погодкато как раз для него – говорят, он такую жару любит.
– Купаться, значит, ушел, бездельник! – сеньор Лопес с остервенением сплюнул себе под ноги, тем самым выражая свое возмущение и презрение – «Неандертальца», как и всякого из слишком уж жестоких людей, никто из «коллег» не любил и не жаловал. Боялись – да, но не приятельствовали.
– Мог бы и отпроситься, хотя б для приличия, – потянувшись, буркнул прораб. – Купальщик хренов, чтоб его там акулы сожрали. Но вы, работнички! Поднимайтесь да живо пошли. Уж будет вам сегодня похлебка – я обещаю!