Пираты Короля-Солнца
Шрифт:
— Как? — спросила я, подвинув салфетку.
— Дерьмо, — сказал виконт.
— Иезуиты дерьмо? — я вытаращила глаза.
— А вы восхищаетесь иезуитами?
— Разве вы не знаете, что… — и тут я обрушила на своего собеседника все, что знала об Ордене иезуитов. Мой собеседник слушал меня, склонив голову, смакуя ликер, с видом ленивым, блаженным, отдыхающим, но внимал мне с каким-то снисхождением, словно я вещала ему азбучные истины, что и выяснилось впоследствии — вся информация, обрушенная мною на голову г-на де Бражелона, давно была ему известна. То ли он из учтивости не перебивал
— Вам плохо, сударь? — спросила я.
— С чего вы взяли?
— Воды, не угодно ли? Может, вы рисом отравились?
— А! Вот вы о чем! Не бойтесь, дорогой Анри, у меня железный желудок. Вот только сердце, к сожалению, не железное, — заметил виконт, продолжая цедить ликерчик.
— А вы хотели бы иметь железное сердце? — спросила я.
— Еще бы! — сказал виконт и залпом выпил весь свой ликер. Это высказывание г-на де Бражелона еще более утвердило меня в том, что я очень грубо ошиблась, найдя в нем отдаленное сходство с вами, дорогой Шевалье. Вы бы так никогда не сказали! Помнится, вы нежно сжимали мою руку и шептали: 'У вас очень горячая рука, мадемуазель де Бофор". — 'Такая же, как сердце, рыцарь' , -ответила я. Тогда вы вздохнули, — а я опять спросила: 'Разве это плохо?" — "Это прекрасно, мадемуазель де Бофор, но люди с горячими сердцами редко бывают счастливы в эпоху Людовика XIV".
И мы дружно стали ругать наш Семнадцатый Век.
— Но почему, виконт, вы так ненавидите иезуитов? Что они вам сделали? Разве дон Игнасио Лойола не был достойным человеком?
— Все, что вы говорили об основателе 'Общества Иисуса' , шевалье де Вандом, давно всем известно. Да, дон Игнасио был боевым офицером, участвовал во многих сражениях, был тяжело ранен и на всю жизнь остался…э…хромым…
— Игнасио Лойола! — повторила я настойчиво, — Мы говорим о Лойоле.
Мне показалось, виконт опять впадает в задумчивость и начинает уноситься мыслями к своей ХРОМУЛЕ Лавальер. Виконт налил себе ликерчику, и я, осмелев, подставила рюмку, попросив самую малость — донышко закрыть.
— Залечив раны, Лойола обратился на служение богу с тем же фанатизмом, с каким он привык сражаться с врагами. В тридцатилетнем возрасте он надел нищенское рубище и стал монахом-отшельником, он жил в пещере на обрывистом берегу реки и там писал свою первую книгу.
— Вот и молодец!
— Я не вижу смысла в том, чтобы книгу писать именно в пещере и носить нищенское рубище. Что он, не мог заниматься этим у себя дома, черт его подери?
— А может, он был очень бедный, и ему не на что было купить бумагу и одежду?
— Совсем бедный! На мой взгляд, это крайность.
Я тоже считала, что это крайность, но стала спорить из вредности.
— В книге этой, — продолжал виконт, — Иисус Христос был представлен благородным рыцарем, а апостолы выглядели как оруженосцы.
— Разве это плохо? Я почел бы за величайшую честь быть при Иисусе вроде пажа. А вы сами, что, не хотели бы быть его вооруженным Апостолом? Оруженосцем?
— Мне кажется, дону Игнасио изменило чувство меры. Все уже сказали евангелисты. Тут нечего добавить, Вандом.
— Я
— Ne puero gladium dederis! [26]– пробормотал виконт, — Я не собираюсь нападать на дона Игнасио, мир праху его. Но нынешние иезуиты — неужели вам нравится эта отвратительная публика? Вы только что пили за Генриха IV, а ведь иезуиты устроили на него 19 покушений.
— Что вы говорите? — я так и подскочила, / аббатиса мне таких гадостей не рассказывала / — Быть того не может!
26
Ne puero gladium dederis! /лат./ Нэ пуэро гладиум дэдэрис — Не давай ребенку меч.
— Девятнадцать раз, — повторил виконт, — Если не больше. И кинжалы и пули. И добились-таки своего, сукины дети.
— Равальяка натравили Кончини и его Элеонора. Не без участия Марии Медичи. Разве вы не знаете?
— Есть много версий. В этом и испанский двор был замешан и те же иезуиты.
— Испанский двор, возможно, но с иезуитами Генрих жил в мире и дружбе. Отец Коттон был его духовником.
— В мире — возможно, но не в дружбе. А вы слышали о таком Жаке Шателе?
— Нет, сударь, впервые слышу от вас это имя.
— Так вот. Для вашего общего развития, милый паж. 27 декабря 1585 года к королю Генриху, принимавшему придворных, подбежал неизвестный и попытался сразить ударом ножа в грудь. Убийца промахнулся — Генрих как раз в эту минуту наклонился, лезвие скользнуло по лицу и выбило королю зуб. Покушавшийся Жан Шатель был орудием иезуитов — отцов Гишера и Гере. Преступника казнили, иезуитов выгнали из Франции. Через восемь лет они вернулись. А зуб Жана Шателя иезуиты берегли как реликвию.
— Вы издеваетесь, виконт, скажите, что это неправда, и вы это выдумали? Это невероятно!
— Я говорю то, что было.
— Зуб? А может, это был все-таки зуб Генриха?
— Спросите у иезуитов. На Генриха у них был зуб, так вернее.
— Вы сказали, что королю выбил зуб убийца, подосланный иезуитами, и я подумал…Слушайте! Но покушение было ДО Нантского эдикта! Эдикт был принят в 1598 году, верно?
Тут виконт посмотрел на меня не с насмешкой, а, как мне показалось, с уважением и кивнул головой.
— Но злодейство свое они все же осуществили. Разве убийство Генриха — к вящей славе божьей?
— Я ничего не знал об этом.
— Из Равальяка сделали козла отпущения, но за его отвратительной фигурой прячутся, как и вы, Анри, справедливо заметили, более важные персоны. Ну, то, что на каждой кухне и в каждой гостиной судачат о том, что в этом замешана Мария Медичи и ее приближенные, ясно как день. Плюс иезуиты.
— Но это было очень давно, сейчас они уже не такие. Я знавал одну аббатису.
— И я знавал одну аббатису.
— Вы о ком?
Оказалось, мы говорили об одной и той же аббатисе, которая для меня была строгой наставницей, а виконт обозвал ее фанатичкой и "черной монахиней".