Писатель-Инспектор: Федор Сологуб и Ф. К. Тетерников
Шрифт:
М. В. Борисоглебский (в 1924–1927 годах секретарь Сологуба, возглавлявшего Ленинградское отделение Союза писателей) в своих воспоминаниях, напротив, сообщал: «К религии относился церковно-христиански, до претящей формальности, а попов недолюбливал. Из священников ближе всех других считал Измайлова (брат покойного писателя Измайлова)» [442] .
Одни видели в Сологубе безбожника, другие — сатаниста, третьи — православного ортодокса, четвертые — манихейца, пятые — буддиста, шестые — гностика. Его книги действительно дают пищу для каждого из этих суждений: на каждое «pro» без труда обнаружится «contra», и спор противников может длиться без конца. На протяжении всего творческого пути Сологуб вел неустанный «диалог» с Создателем о замысле и земных путях Сущего, но вел его на разных «языках» — не всегда как христианин. В рассказах о детях этот диалог достигает высшего напряжения и зачастую срывается в отчаянный «карамазовский» бунт, который в свете широко известной сологубовской декларации: «Живы дети, только дети, / Мы мертвы, давно мертвы…» (1897) — представляется вместе с тем чрезвычайно рациональным и последовательным.
442
Борисоглебский М. В.Последнее Федора Сологуба // РНБ. Ф. 92. Оп. 1. Ед. хр. 140. Л. 8. Имеется в виду священник Алексей Алексеевич Измайлов (ум. 1934 — датировка надгробья, похоронен у входа в часовню Ксении Блаженной на Смоленском кладбище), служивший в церкви на Смоленском кладбище,
Сологуба осуждали за надуманность, вычурность сюжетов и недостоверность детских характеров, за пристрастие к сугубо «клиническим» историям. В одном из первых откликов на рассказы «Тени» и «Червяк» обозреватель «Новостей» заключал: «Строго говоря, г-н Сологуб пишет всегда на одну и ту же тему. Очевидно, что ему близка и родственна совершенно крошечная область души человеческой, и в этой, но только в этой области он чувствует себя специалистом и мастером. <…> Его занимают те душевные состояния, когда человек под влиянием ли наследственности (рассказ „Тени“) <…> или гипноза („Червяк“) делается помешанным. Этот-то переход от здорового состояния к больному, эту борьбу сознания с надвигающеюся на него тьмою и изображает с особой любовью г. Сологуб. <…> „На границе безумия“ — так бы мог г. Сологуб назвать все свои рассказы, тем более что, очевидно, он проникся своей темой, он полюбил ее, и чем-то роковым, безысходным представляется ему это падение человека в пропасть сумасшествия» [443] . В. Буренин предложил датировать рассказ «К звездам» — «мартобря 86 числа, между днем и ночью», соотнеся тем самым его с «Записками сумасшедшего» Гоголя [444] .
443
Скриба [Соловьев (Андреевич Е. А.)].Литературная хроника // Новости. — 1896, — № 203, 25 июля. — С. 2.
444
Буренин В.Критические очерки // Новое время. — 1896. — № 7380, 13 (25) сентября. — С. 2.
В откликах на сборник «Жало смерти» отмечалось: «Рассказы г. Сологуба — плод извращенной фантазии. Мы давно уже не встречали книги, которая производила бы такое отталкивающее, неприятное впечатление своею фальшью, надуманностью и нервическим, изломанным тоном» [445] ; «Когда автор и ему подобные копаются в тонких изгибах извилистой, перекошенной, упадочной души, это только скучно или смешно, но когда для чего-то автор из своих рассказов делает какое-то детское кладбище, где хоронят несуществующих детей-самоубийц, чтение становится отвратительным» [446] .
445
Б. п.Федор Сологуб. «Жало смерти» // Русская мысль. — 1904. — № 9. — Отд. II. — С. 279.
446
Б. п.Федор Сологуб. «Жало смерти» и другие рассказы // Иллюстрированное приложение к газете «Новое время». — 1904. — № 10189, 14 (27) июля. — С. 11.
Резюмируя впечатления о ранних рассказах Сологуба в рецензии на сборник «Жало смерти», А. Измайлов заключал: «Странная книжка, больная книжка. Записи о больных детях, с бессонницами в десять лет, с собачьего старостью в двенадцать, со странными поражениями умственных и волевых центров, с реализовавшимися бредовыми и маньяческими идеями, с философией уныния, посильной взрослому. Эту философию странно видеть вложенной в умы и уста детей, но поверим на слово беллетристу-патологу. В клинических лекциях ученых психиатров о детской ненормальности найдутся, без сомнения, и не такие разновидности душевных аномалий. Читая Крафт-Эбинга, наталкиваешься на вычуры и капризы человеческого мозга, которых никогда не придумает самая развитая беллетристическая фантазия. В записях течения болезней психически ненормальных детей можно выловить аффекты не чета тем, какие вдохновили Сологуба. Но нужно ли вносить все это в область искусства, есть ли здесь над чем работать художнику, имеют ли эти исключительные, субъективнейшие случаи хоть какой-нибудь характер типичности <…>, — все это большие вопросы» [447] .
447
Измайлов А.Литературные заметки // Биржевые ведомости. — 1-е изд. — 1904. — № 515, 8 октября. — С. 4.
Мнение критиков о «клиническом» происхождении детских характеров в рассказах Сологуба было не вполне справедливым, так как детские самоубийства в конце XIX столетия все же были заметным явлением, которое обсуждалось на страницах научной и массовой печати педагогами, социологами, психиатрами [448] . «Дети — вот наиболее чистый тип самоубийства по темпераменту. Эпидемия школьных самоубийств общеизвестна — и по каким только ничтожным поводам не прибегают ребята к ножу, веревке или револьверу!» — писал Вс. Е. Чешихин (литератор, секретарь Рижского окружного суда) в исследовании «Типы самоубийц», иллюстрируя свои рассуждения примерами из криминальной хроники [449] .
448
Именно в конце XIX — начале XX в. в России в трудах С. С. Корсакова, П. Г. Розанова, Ф. К. Тереховенко, И. О. Зубова, Г. И. Гордона, И. П. Лебедева, М. В. Бехтерева, И. А. Сикорского, А. Я. Острогорского, М. Н. Гернета, A. Ф. Кони, М. Я. Феноменова и др. складывается специальная междисциплинарная наука — сюисидология (современная суицидология). В частности, в области изучения детской суицидологии значительную роль сыграли труды известного педагога А. Я. Острогорского (главный редактор журнала «Образование»). Подробнее об этом см.: Девиантность и социальный контроль в России (XIX–XX вв.). Тенденции и социологическое осмысление / Под ред. B. П. Сальникова. — СПб.: Алетейя, 2000.
449
Чешихин В.Типы самоубийц // Новости. — 1899. — № 259, 21 сентября; № 260, 22 сентября. Газетная вырезка статьи сохранилась в рабочих материалах писателя в папке с подготовительными материалами к прозе (ИРЛИ. Ф. 289. Оп. 1. Ед. хр. 539. Л. 330).
Среди более или менее единодушных высказываний о «детской» прозе Сологуба нельзя не отметить одно, стоящее особняком и оказавшееся в исторической перспективе наиболее проницательным: «автор является, так сказать, психологом современной детской души; и должно воздать должное: это егонастоящий жанр в беллетристике. Здесь он, как художник, действительно говорит (смело — до рискованности) свое новое слово. „Дети“ г-на Сологуба — дети конца века: нервные, болезненно-чуткие, начавшие рано — для ранней развязки жизни. <…> Чутким психологом больной детской души г. Федор Сологуб, пожалуй, прочнееостанется в литературе, нежели романист» [450] .
450
Б. п.Федор Сологуб. Тени. Рассказы и стихи //
Действительно, так называемые «нетипичные» сюжеты и характеры в ранней прозе Сологуба парадоксально сочетаются с глубоким знанием школьной жизни и детской психологии. Он преподавал многие годы и был достаточно близок со своими учениками; воспитанники вспоминали о нем с благодарностью [451] . Его профессиональный интерес к психологии и педагогике и личный опыт учителя и воспитателя невозможно игнорировать при рассмотрении «детских» рассказов, какими бы искусственными, на первый взгляд, ни показались их художественные конструкции, сюжеты и образы.
451
В. П. Абрамова-Калицкая сообщала, со слов бывшего семинариста, что в годы службы Сологуба в Вытегре мальчики нередко приходили к нему на квартиру — обсуждали сочинения, учились играть в шахматы и т. п.: «Сюда, на „чердачок“, собирались к Федору Кузьмичу ученики. Комната была небольшая, мальчиков же приходило так много, что они набивали ее вплотную»; «Обязанности Федора Кузьмича в учительской семинарии были довольно многообразны; при семинарии был интернат, и все учителя, в том числе Федор Кузьмич, несли там обязанности воспитателей. Всем им приходилось поэтому дежурить то по вечерам, то по ночам» (Федор Сологуб в Вытегре (Записи В. П. Абрамовой-Калицкой) // Неизданный Федор Сологуб. — С. 271–272). Очевидно, к реальной жизненной ситуации восходит эпизод из «Тяжелых снов»: директор гимназии Павликовский запретил Логину принимать учеников на квартире, так как его дружба с гимназистами вызвала пересуды, зависть и злобу сослуживцев (гл. 28).
Все ранние рассказы написаны в реалистической манере: В. Брюсов назвал их «грубо-реалистическими» [452] ; их сюжеты нередко восходят к подлинным историям («Червяк» [453] , «Два Готика» [454] и др.) или криминальным происшествиям («Улыбка», «Баранчик», «Белая мама» и пр.).
В рабочих материалах весьма часто встречаются газетные вырезки из судебной и медицинской хроники с говорящими названиями («Бесчеловечная мать», «Процесс тамбовских учителей» и т. п. [455] ), а также выписки из газетных сообщений, например: «„С<анкт->П<етербургские> Ведомости“. Пят<ница>. 4 дек<абря>. 1887. В одну из петербургских лечебниц для душевнобольных доставлена молодая девушка из состоятельного семейства, которая воображает себя умершею и почитает себя своим духом, находящимся со дня кончины в постоянном общении с людьми. До болезни она была горячею поклонницею спиритизма и гипнотизма» [456] . Подобные заметки писатель делал более или менее регулярно, подыскивая в газетных репортажах прообразы «острых» или нетривиальных сюжетов.
452
Брюсов В.Федор Сологуб. Книга сказок // Весы. — 1904. — № 11. — С. 50.
453
О прототипах в рассказе «Червяк» см.: Федор Сологуб в Вытегре (Записи В. П. Абрамовой-Калицкой) // Неизданный Федор Сологуб. — С. 264. Дополнение к комментариям К. М. Азадовского к этой публикации содержится в письме бывшего сослуживца Сологуба, священника Павла Ивановича Соколова. 7 августа 1896 года он писал из Вытегры: «С удовольствием прочитал Вашего „Червяка“. Нашел в нем несколько знакомых лиц. Много мы, т. е. я, моя жена и Асинкрит Петрович, смеялись. Как педагогический рассказец „Червяк“ очень мил. Кстати, у некоторых героев „Червяка“ я был в гостях. Рубоносов сиречь П<етр> Т<имофеевич> Н<ечаев>. Живет теперь, как настоящий помещик. Дом его благоустроен, служб целая масса, огород большой возделанный. Н<ечаев> за городом арендует большой участок земли и возделывает его. Держит лошадь и очень доволен, что может кататься на своем коне. <…> По внешности чета Н<ечаевы>х нисколько не изменилась. Анна Фоминична П<икилев>а очень изменилась и, по-моему, к лучшему. Повышение ее на служебном поприще — она состоит начальницей нашей прогимназии и, кажется, очень дельной — примирило ее с жизнью. Вращение ее в высшем кругу Вытегорского общества сделало ее во внешних приемах величавою, но благодушною. Разговор ее всегда уверенный, докторальный, но не раздражительный. Словом, теперь она барышня с весом и, по-видимому, довольна своей судьбой» (ИРЛИ. Ф. 289. Оп. 3. Ед. хр. 933. Л. 16 об. — 17).
454
См. запись о событиях, легших в основу рассказа «Два Готика» (1906): «Лето <19>02. Новосиверская.Прислуга, девушка 17 л<ет>. Не пускали гулять. Надела барынино платье, и ушла на ночь. Потеряла барынин платок. Поймали, выгнали. Тотчас взяли в другое семейство (где 2 гимназиста, из них один голоногий путешественник). Там под утро переполох, — мальчик-гимназист откуда-то крадется по саду. Разбудили отца, и тот в одном белье. Оказалось (накрыли), что это девица надела одежду гимн<азиста> и отправилась гулять» (ИРЛИ. Ф. 289. Оп. 1. Ед. хр. 538. Конверт «Быт и нравы»).
455
См.: Там же. Ед. хр. 539. Л. 329; Ед. хр. 538. Конверт 88; Оп. 6. Ед. хр. 2.
456
Там же. Л. 287.
Причины болезни или гибели детей в изложении Сологуба всегда имеют вполне реалистическую мотивировку, но, как правило, называются не прямо, а с помощью деталей, намеков и полунамеков; он оставляет за собой право на недоговоренность и двусмысленность. Во внешности Ванды подчеркивается слишком яркий, лихорадочный румянец (склонность к туберкулезу?); во внешности Володи — черты, указывающие на наследственную предрасположенность к душевной болезни; Сережа чувствовал боль и жжение в груди (порок сердца?); Митю мучили нестерпимые головные боли, головокружения и галлюцинации; Елена испытала сильное нервное потрясение, похоронив горячо любимую мать; и т. д. и т. п.
Помимо реалистической мотивировки в повествовании обычно содержится указание на иные, подчас иррациональные или трудно объяснимые мотивы изображаемых событий. Этот художественный прием, вероятно заимствованный у Пушкина и Достоевского [457] , заметно отличает рассказы Сологуба от прозы (с «детской темой») его современников — например, Д. Н. Мамина-Сибиряка или А. П. Чехова.
В книге Д. Мамина-Сибиряка «Детские тени» (1894), к которой предположительно восходит название сологубовского сборника «Тени» [458] , также повествуется о смерти детей и подростков (см. рассказы: «Аннушка», «Живая совесть», «Коробкин», «Он», «Господин Скороходов», «Тот самый, который…», «Соломенная девочка»). Однако в центре внимания писателя не дети и их душевный мир, а чувства взрослых, переживающих смерть ребенка как возмездие за свои ошибки и неправедные поступки.
457
См.: Буданова Н. Ф.Поэтика фантастического: Достоевский и Пушкин // Pro Метопа Памяти академика Георгия Михайловича Фридлендера (1915–1995). — СПб., 2003. — С. 106–115.
458
Сологуб, несомненно, был знаком с рассказами Д. Мамина-Сибиряка. Рецензия на сборник «Детские тени» (М.: Посредник, 1894) была помещена в «Северном вестнике» (1895. — № 1. — Отд. II. — С. 57). В этом же номере журнала была напечатана статья Сологуба «Наша общественная жизнь» (подпись: Ф. С.) и его рецензия на книгу «Частный почин в деле народного образования. Сборник статей. Издание Московского Комитета грамотности в пользу воскресных школ. М., 1895» (Там же. — С. 61).