Писатель-Инспектор: Федор Сологуб и Ф. К. Тетерников

Павлова Маргарита Михайловна

ПОСВЯЩЕНИЕ НЕКРАСОВУ

Печальник общего страданья, Апостол правды и любви, Мои благие начинанья, Мой первый труд благослови! Тебе, учитель, в подражанье В бессоннице моих ночей Я начал песню увяданья Надежд строптивых и страстей. Странна и необычна повесть, Не строго нравственна она, Но мне ее внушила совесть, Картин нерадостных полна. Быть может, музы своенравной В труде рожденное дитя Исчезнет в темноте бесславной, Мои надежды поглотя. Но, думой творческой томимый, Ее лелею, как отец. Как ты, немногими любимый, Но много думавший певец. 27 июля 1882

ОДИНОЧЕСТВО

Поэма

«Тоской младенческой души В моей семье пренебрегали, А были чудно хороши Порывы грусти и печали; Мои неясные мечты Так были полны красоты, Наивности и увлеченья, Что, если б я до юных дней В потоке темного паденья Души ослабленной моей Их не растратил — те стремленья, Текла бы молодость моя Чиста, прекрасна и свободна, Негодованья не тая, Не сомневался бесплодно, Я все бы отдал в жертву ей, Печальной родине моей. И силой юного размаха Я разрешил бы грусть мою, А ныне я один стою И думу робкую таю, Исполнен суетного страха. И ум подавленный молчит, Страдает грудь моя жестоко, И над душой моей лежит Проклятье смрадное порока. Зимой (тепла была зима) Дышал я легче и вольнее; Работа светлого ума Свершалась ярче и свежее. Но летний зной опять настал. Каприз судьбы моей ревнивой Мои надежды разогнал. В столице душно. Я устал Под гнетом скуки молчаливой И светлый день, как день дождливый, С тоской холодною встречал. Я вижу: смерть лишь угрожала Давно. Предсмертный свой укор Мне совесть грозно повторяла За мой бездейственный позор. Безумно детство расточало Мою энергию. В ряды Дружины смелой не вступая, Иду один, иду, страдая Страданьем гибнущей среды. Давно один — и между мною И этой темною толпою Одно лишь общее — порок, Который мощен и глубок. Куда ни глянь — все язва та же, Заражена отравой кровь, И гибнут в мелочной продаже И убежденья, и любовь. Среди всевластного обмана, Отравлен язвой вековой, Не я один погибну рано В наш век, холодный и пустой. Мы все отцов преступных дети, В себе мы носим отчий яд, — Следы их дел, — и цепи эти Над нами вечно тяготят. Ребенок — жертва преступленья! Какие мрачные виденья Смущают тихий детский сон! Порочной

жизни впечатленья Навечно сохраняет он. Под маской скромного молчанья Утратив девственность незнанья, Растленным миром окружен, Он рано гибнет для свободы, И вырастает он, как раб, Вдали от матери-природы, Душою низок, телом слаб. Мы знаем: есть благие всходы, Лежат святые семена. Чтобы взошли они, нужна Теплом богатая весна. Но в темном рабстве жизнь народа Текла доныне с давних пор: Свободе никуда нет входа, Пороку — место и простор. И в почве, сонны и ленивы, Лежат святые семена. Сойди, могучая весна, На наши жаждущие нивы! Напой их, светлая, дождем, И воздух освежи грозою, И пусть гремит весенний гром Над нашей бедною землею, И пусть сверкают и блестят Грозы разгневанные взгляды, — Ей земледельцы будут рады И вешний гром благословят! И ты придешь, гроза святая, По небу мрачному сверкая, Придешь, когда в земле сырой Схоронит сломанную силу, И не дойдет уже в могилу Ко мне твой голос громовой! А ныне бурею иною Над мною небо омрача, Судьба дорогой роковою, Где нет отрадного луча, Меня ведет. Бушует вьюга, Я жду неведомого друга, Ищу заветного пути, Но гаснет вера понемногу… Где ты, заветная дорога? Где цель желанную найти? Зову неведомого бога, Зову без веры и любви, С огнем сжигающим в крови, С холодной думой безучастья. Напрасный зов! Он не придет, Желанный бог любви и счастья, И тьмы сурового ненастья Больная жизнь не переждет!» Такие тягостные строки, Судьбе напрасные упреки, Писал нетвердою рукой Мой умирающий герой. Он был угрюм, и худ, и бледен, И венерическим венцом Его высокий лоб изъеден, Покрытый язвами кругом. Больная грудь, слаба и впала, Неровно, трепетно дышала. К его лицу порою кровь Румянцем ярким приливала И тотчас отливала вновь. Он умирал. Какая сила Его так мощно подавила И на измученном лице Резцом жестоким начертила, Как на холодном мертвеце, Его глубокие морщины? Какие горькие кручины На сердце юноши легли? Какие мощные причины Его до гроба довели? Когда тоскливую тревогу Тая, старик могилы ждет, Его житейскую дорогу Рисует память. Он живет Душой в минувшем, и былое Пред ним проходит ярко вновь, Проходит время молодое, Воскреснет старая любовь, Воскреснет снова образ милый, Исполнен прелестью и силой, Воскреснут эти вечера, Когда он ждал ее ревниво, Пройдут они так близко, живо, Как будто было то вчера. И все, чем долго сердце жило, Что было дорого и мило, Пройдет воздушною мечтой, Наполнив грудь его тоской, Порою грустною улыбкой Лицо осветит, как в ночи Свеча порой на влаге зыбкой Бросает бледные лучи, Как светит в сумраке лампада. В его тоске и смерть — отрада. Но умирать, чуть ощутив Любви чарующий призыв, На этот призыв не ответив И в жизни счастия не встретив! Безумно счастия желать, Когда оно проходит мимо, Маня, чаруя, и понять, Что смерть уже неотразима! Царит холодная тоска, И малодушна, и дика В душе испуганно-унылой; В уме с неудержимой силой Проходит повесть прежних лет, И в ней луча отрады нет! Она печальна и уныла, Как не зарытая могила, Как гроб раскрытый. Вдалеке, В одном уездном городке Над мелкой, грязною рекою, Под вечер, позднею зимою В семье мещанской он рожден. Отец — зажиточный сапожник, Всегда работой завален, Ее любивший, как художник. Он мастером искусным слыл, — Прилежный, честный с малолетства, — Работу от отца в наследство Во многих семьях получил. Прилежный Библии читатель, Благочестив он был, как Ной, И наградил его Создатель Трудолюбивою женой. Она сильна, она здорова, Как холмогорская корова, Неприхотлива, весела, Всегда кротка, хотя порою Полна загадочной тоскою, Она тогда еще цвела Могучей, юною красою: Лилеи девственной нежней, Круглы атласистые щеки, И волны зыбкие грудей Лежат, упруги и высоки; Спускалась русая коса На беломраморные плечи, Под бровью черною глаза Горели страстно, как гроза, И выразительно, как речи, Как голос страсти молодой; Как розы, алы, полны губы, И как жемчужин крупных строй, Красиво-ровны, стройны зубы. Ей было восемнадцать лет, Когда свой роковой обет Елена в храме повторила; В ее груди дышала сила, — Ему уж было пятьдесят, Его работа иссушила, Старей казался он на взгляд. Жену любил он, был ей верен, И сам в жене он был уверен. И точно, кроткая жена Была всегда ему послушна, — Но он не видел, что она К нему глубоко равнодушна, Что слезы льет порой Одна, Бог весть о чем скучая И одиноко изнывая В борьбе невидимой с собой. Легла нерадостная доля На эту бедную рабу: Гнетущей бедности неволя, Приказ отца — ее судьбу Решили. Надо покоряться! Сильна, упряма и горда, Она умела не бояться Ни темной жизни, ни труда. И как ни горьки были слезы, Как ни давили сердце ей, Она цвела пышнее розы И утра майского свежей. Изнемогая от рыданий, Она склонялася порой Своей победной головой Под гнетом тягостных страданий. Но быстро слезы осуша, Она смеялась, и, как прежде, Вновь открывалася душа Туманной, сладостной надежде. Свою глубокую печаль И все, чего ей было жаль, Чего для счастья не хватало, Она в работе забывала. И, право, некогда грустить: В его дому она хозяйка, — Везде, как хочешь, успевай-ка: Корову надо подоить, Сварить обед, сготовить ужин, Все вымыть, вычистить, прибрать, А утром на базар бежать. И муж так часто был недужен, За ним тогда уход был нужен. И, может быть, была б она До гроба верная жена. И все, что кровь ей волновало, И что ее теснило грудь, И с чудной силой призывало На новый путь, безвестный путь, Перегоревши как-нибудь, Навек заглохло б. До могилы Она несла бы жребий свой, Богатые растратя силы Для жизни вялой и пустой. Быть может, если б были дети, И счастье улыбнулось ей, И были б тягостные сети И неразрывней, и сносней. Но не было у них детей. Была весна. Порой весенней, Когда природа веселей, Поэт бывает вдохновенней, Любовь волнует нас сильней. И если дева молодая Еще тогда не влюблена, Порой, тоскуя и вздыхая, Томится, грустная, она. Девичий сон ее смущают Ей непонятные мечты, — Они чаруют и ласкают, И думы ими заняты. Невыносимей в это время Неразделенная любовь. Ее томительное бремя Тяжеле пыток и оков. То время юности здоровой, Зато чахотка той порой Бывает злей, — и жизни новой Не ощутить душе больной: Ее с жестокостью суровой Весна торопит на покой. Настали ночи хмелевые, Теплы, чарующи, живые. Для ожидающей души Те ночи чудно хороши. Она в полночь встает босая, Выходит тихо на крыльцо, И ветер, грудь ее лаская, Обвеет грустное лицо. Она глядит, свободно дышит, — В полях туманится роса, — И ухом возбужденным слышит Везде ночные голоса. Они зовут, они тревожат, Волнуют молодую кровь И одинокую любовь Опять в больное сердце вложат. Зато как тягостно потом Вернуться снова в келью ту же, Как нестерпим бывает дом Ее слабеющего мужа И ложе их! Был жаркий день, Стояло солнце близ зенита, Повсюду тягостная лень В горячем воздухе разлита. Сном полуденным задремал, Осилен зноем городишко, И каждый ветхий в нем домишко, Как старец, тихо почивал, Закрывши ставни, словно очи, И в тихий сумрак полуночи День своенравно превращал. Не спали только ребятишки, Босые прыгали мальчишки, Играли, несмотря на грязь И в грязи пачкать не боясь Свои привычные ножонки, Одежды, лица и ручонки. В домах все тихо; лишь ревет Ребенок где-то недалеко: Должно быть, матушка сечет Его за что-нибудь жестоко. Порою брань из кабака В прогнившем воздухе несется И в детском слухе остается, Бесчеловечна и дика, — Порою звучно раздается Удар удачный кулака, Порою смех, порой рыданье, А чаще — мертвое молчанье, Как будто жителей здесь нет И невредим от древних лет Умерший город сохранился. Еленин муж всегда ложился, Полдневный конча свой обед, Заснуть часок. Но ей не спится, И духота ее томит, И градом пот с нее катится, И платье грудь ее теснит. Идет с корзиной за грибами В соседний городу лесок, Что за рекой над берегами, Прохладной тенью позалег. Дорогой ближнею Елена Переходила реку вброд; Вода была ей по колено, Она смеется и поет. И видит: зноем истомленный, Помещик юный над рекой Стоит, любуяся, прельщенный Ее роскошной красотой. Еще ничем не пресыщенный, То был уездный Дон Жуан. Над женским полом разных стран Им не одна была победа Легко одержана; ходить Он нынче вышел до обеда, Чтоб аппетит свой возбудить. «Она красива!» — Он подходит И с нею разговор заводит. Идет за ним вослед она, Влеченью тайному послушна, Желанья страстного полна И к долгу чести равнодушна, — И входит в лес. Ветвей шатер Покрыл их сладостною тенью, И дышит негою и ленью Из мха разостланный ковер. Сперва был скромен разговор, Потом страстнее становился, Потом и вовсе прекратился, Язык иной его сменил, И поцелуев, и движений, И голос чести заглушил Тот голос тайных наслаждений. Весна готовила постель, В лесу их лето сочетало, И разостлал над ними Лель Ветвей зеленых покрывало, И лес, как храм, он весь одел Красиво-скромными цветами, И гимны брачные им пел Ручей игривыми волнами. Забвенье мелочных забот, Забвенье обыденной прозы, Что сердце бедное гнетет, Как непонятные угрозы, Забвение цепей своих. Лесная глушь ей подарила И счастье жизни совместила В один короткий, чудный миг. Пила страдалица с отрадой Из чаши полной бытия, И опьяняющей усладой Звучали песни соловья, И говор быстрого ручья, И листьев говорливых ропот, И милого влюбленный шепот. И чаша выпита до дна, — О, если б жизнь оборвалася, Была бы счастлива она, Она угасла бы, смеяся, Внимая голосам весны, Что в шумном говоре волны И в птичьем гаме возглашала: «Хвала тебе, хвала тебе, Освободившейся рабе! Свои оковы ты порвала!» Но чаша выпита до дна. Взволнованна, опьянена, Встает от сладостного сна. Настало скоро пробужденье: Воды речной прикосновенье Ее отрезвило, когда Она чрез реку проходила, И холодна была вода, Как та таинственная сила, Что жизнь ее поработила Она безжалостно: ничто Ее оков не разрывало; Что было с детства привито, Что в сердце юное запало, — Один ликующий порыв Не уничтожит, не изгонит. Тревогу в сердце ощутив, Она стыдливо, низко клонит Свое красивое лицо И слезы горькие роняет На обручальное кольцо И долго, тягостно рыдает. Томима страхом и стыдом, Окольным крадется путем, Походкой трепетного вора, Чтобы никто не мог позора В лице смущенном прочитать И ядовитого укора Вослед преступнице послать. Идет, а что-нибудь услышит — Остановяся, еле дышит. Калитка ль близко заскрипит, Иль голоса где прозвучали, Или по ветру долетит Неясный звук из темной дали, Или шаги, — она бежит, Как лань, дика и боязлива, Таится тихо где-нибудь, И как неровно, как пугливо, Трепещет розовая грудь. <27 июля 1882>

Из черновых набросков к поэме «Одиночество»

<1>

Стихи:

Томима страхом и стыдом, Окольным крадется путем, Походкой трепетного вора, Чтобы никто не мог позора В лице смущенном прочитать И ядовитого укора Вослед преступнице послать. Идет — а что-нибудь услышит, Остановяся, еле дышит. Калитка ль близко заскрипит, Иль голоса где прозвучали, Или по ветру долетит Неясный звук из темной дали, Или шаги — она бежит, Как лань, дика и боязлива, Таится тихо где-нибудь. И как неровно, как пугливо Трепещет розовая грудь. Но вот и дом; по огороду Пройдя, она подходит к своду В свою печальную тюрьму. Что скажет мужу своему? Она в тоске ломает руки. Но, одолев порывы муки, С тупой покорностью рабы, Без отвращения, без борьбы, Господне имя призывая И низко голову склоняя, Она вошла. Душа больная, Заветы юности храня, Забыла жар того огня, Была подавлена. И пала. Она униженно перед ним И все, рыдая, рассказала. И, чувством тягостным томим, Он стал бледнее покрывала. Дрожа, испуганным лицом Она сапог его касалась. Потом удары, боль… потом… Что было дальше, тяжким сном Душе измученной казалось. Боль нестерпимая сильней. Мольбы срываются и пени. Но тяжко давят спину ей Его жестокие колени. И быстро в воздухе свистят, На тело падая, удары. Истерзана, обнажена, Горячей кровью обливаясь, В жестоких муках содрогаясь, Лежала на полу она. И долго продолжались муки, И

дик и тягостен был стон, И все слабели эти звуки, И замер понемногу он. Она забылась. Долгий сон, Тяжелый сон без сновидений Больную душу посетил И ум усталый осветил. К чему? Для новых ли мучений? Спускались сумерки и мгла, Она, дрожа, открыла очи И поднялась во тьме полночи. Она оставлена была На месте том, где наказанье Над нею было свершено. Не уменьшалося страданье, И тяжко мучило оно. Едва удерживая стоны, Она к подножию иконы Упала с тихою мольбой, О том, чтоб Бог послал прощенье И дал ей силу и уменье Быть снова верною женой. Лампада сонная мерцала, Муж на кровати тихо спал, Она, склонялся, рыдала, И очень билась и стонала, Но Бог отрады не послал. Истомлена, с душою смутной, Вот, наконец, она встает И, содрогаясь поминутно, В тоске томительной идет, На лавку узкую ложится И забывается; и снится Ей сладкий сон: с ним вместе вновь Она среди благоуханья Деревьев свежих и цветов. Как восхитительно свиданье, Как упоительна любовь! Но скоро тяжкое страданье Ее разбудит, и полна Тоски и горести, застонет, Поднимется, но скоро склонит Больную голову она В объятья сладостного сна.

Параллель в прозе:

Томимая страхом и стыдом, Она медленно шла к дому, Не улицей, а задворками, Озираясь и крадучись, Чтобы никто не видел ее позора, Начертанного на смущенном лице. Заскрипит ли близко калитка, Послышатся ли шаги и голоса, Или вечерний тихий ветер Донесет откуда-то неясные звуки, За кусты, за березу прячется И пропускает прохожего, стоя В тревожном и рабском ожидании, Боясь пошевелиться и дышать, Чтобы ее не увидели. И, подойдя к своему дому, Долго стояла она у дверей И прислушивалась, и колебалась Войти, или ей бежать, Бежать далеко от мужа И погибнуть черной смертью, Утонуть в холодной волне. <…> Истомленная, негодующая, Полная странного гнева, Внезапно ее охватившего, На четвертое утро внезапно Она открыла свою тайну мужу. Спокойно стоя перед ним И не поднимая на него глаз, Рассказала она подробно Историю своего падения. И побледнел муж, испугался И как подкошенная береза Опустился на скамью. Сжало ее сердце тоскою Невыносимо горькою, Задрожала она и в страхе Опустилась перед ним на колени И, рыдая, склонилась головой До самого пола; и с воплем Ползла она на коленях, На голых коленях. Голая, Потому что юбка была коротка. Как виноватая собака к его ногам. И обняла руками его ноги И целовала его сапоги, Смазанные дегтем, устами, На которых горели чужие поцелуи. Но он гневно оттолкнул ее, Концом сапога ударив ее По ее красивому лицу, И встал со своей скамейки И пошел к дверям. И она ползла за ним на коленях, Не поднимая лица от земли, Целуя пятки его сапогов, И доползла она до порога. И он взял ее за косы И протащил через сени До темного чулана и в нем Быстро поднял ее с пола И широкою, сильною ладонью Бил ее нежные щеки, Пока они не распухли. Тогда он запер ее здесь И ушел куда-то. Она осталась одна, Покорная своей участи, Ждала она новых истязаний. И он скоро вернулся, И принес он с собою Несколько толстых связок Гибких и длинных розог. Медленно запер он двери И задвинул их засовом. Приказал жене раздеться, И она сняла свою юбку. Сняла через голову, Не вставая с колен, И осталась в одной рубахе. И он связал веревкой Ее послушные руки, Повалил ее толчком в спину И, подняв ее ноги, связал Режущей туго веревкой. И сел он на скамью, И, положив жену на колени, Начал ее пороть, Сильно взмахивая розгами. Жестко и больно сыпались <удары>, Она кричала и металась, И стонала громко и жалко. Кровь брызгала из нежного тела. Наказанье длилося долго. И когда иссечен был ее зад, И сделался он багровым, Удары сыпались на спину. Много прутьев было сломано. Уже не кричала она, И тихо стонала, И все тело ее было багрово, От трепещущих икр И до половины спины. Наконец, полуживую, Он бросил ее на пол чулана И вышел, замкнув двери.

<2>

На игры уличных детей Глядит он с завистью невольной И копит гнев в душе своей, В душе лениво недовольной. Бессильный гнев на этот гнет, На эту мрачную могилу, Где он безвременно убьет Свою талантливую силу. Где развратится он душой, Где он привьет к себе пороки И в первый раз в душе больной Услышит совести упреки. Бессильный гнев! В ином краю В иные дни его вспомянет И сердцем робким он проклянет Всю жизнь развратную свою! Не знал он общества детей, В тоске ребяческой своей. Он не бывал утешен другом, И вдруг томительным недугом Он занемог: развратный рой Мечтаний детских — неразумных Ему ниспослан был судьбой В замену игр беспечно шумных. И стал он робок, как больной, Угрюм и хил, застенчив, бледен… Тепла пуховая перина. Его не будят, а к чему Поторопиться самому? Ничто веселое не тянет Его пораньше встать; И он один; так рано встанет Да и уйдет сейчас же мать. И вот он, лежа на постели, Мечтает; страшные мечты! Какие мрачные черты Они в душе напечатлели! Ни друга, ни спасенья нету, В своей семье он одинок, И не одну уже примету На нем оставил злой порок. И те глаза, что прежде живо На все глядели так пытливо, Теперь тусклы, и огонек, Который ярко в них светился, Теперь потух и заменился Какой-то робостью немой, Какой-то смутною тоской. Она мальчишек не терпела, Но крестника любила так, Как любят кошек и собак, И если не было ей дела, Чуть не носила на руках, И целовала и ласкала, Но знала, что полезен страх, И баловать не позволяла. Без многих нынешних затей Игрушкой новою своей Она со скуки увлеклася И воспитанием его Сперва прилежно занялася. Конечно, тут важней всего, Чтоб мальчик был приличен с виду, И, чтобы глядя на него, Ей не почувствовать обиду, Сравнивши крестника с другим. Что ум, ученость? Это дым, Порой безверия примета. Необходимое для света Получит в школе он потом; К чему же боле? Но о том, Что можно нравственное чувство Еще в ребенке развивать, Когда же было ей понять? Одно знакомо ей искусство: Сердца кокетством волновать, Искусство нравиться мужчине, Позировать, как на картине, Казать, с талантами купца, Товар с казового конца: И быстрый взор, и стройность стана, И незаметные румяна, И краску нежного лица. Полна притворства и обмана, Молве людей покорена, Себялюбива и ничтожна, Могла ль не веровать она, Что жизнь иная невозможна? Могла ль не веровать, что ложь Царит над лживою толпою, Что правдой счастья не возьмешь, Как лбом стены не прошибешь, Как шар земной одной рукою Назад, на запад, не вернешь? Не воспитанье — дрессировка Была для мальчика нужна. Со скуки этим делом ловко Усердно занялась она. За неприличные привычки Она ему давала клички И сорванца, и шалуна. Учила вежливым манерам, Старалася ему внушить, Что быть приличным кавалером Везде он должен, не срамить Собою тетушкина дома И при гостях не походить На деревенского облома. Ах, он ли, смелый и живой, Вдруг станет шелковым барчонком? Он, в тесной келье запертой, Глядит откормленным волчонком. Волчонок станет ли ягненком? Заговорит ли соловей Скороговоркой попугая? Нет, песни вольные полей Поет он; клетка золотая, Что в душной комнате висит, Ему полей не заменит. И часто бедный городок Он вспоминал, где был он весел, Где в доме лавки вместо кресел, Но где он не был одинок, Где вместо этой тетки строгой Одною жизненной дорогой Толпа веселая с ним шла, И жизнь была так весела; [Где было платье не из шелка На теле крепком и живом, Где жил на улице, а в дом Он возвращался ненадолго.] Где необутою ногой Он мял цветы родного поля И где средь жизни трудовой Еще над ним царила воля. Он покраснел бы до ушей, Когда б босой пошел из дому, Нет, даже в комнате своей Не пробежать ему босому. Нрав человека переменчив: Как прежде был он смел и жив, Так ныне стал он и застенчив, И как-то странно боязлив. Его секла нередко мать Там, дома, — часто очень больно, Под жгучей розгою довольно Пришлось ему там покричать. Хотя в рубцах бывало тело, Хоть брызгала порою кровь, Но от побоев не скудела, Питаясь ласками, любовь. Отодранный на обе корки И поневоле присмирев, Он на другой день после порки Позабывал недавний гнев. [И эти силы поддержали Его могучий организм, Хотя безжалостно ломали Его тоска и онанизм. Наследство мрачного Онана, Что перед братнею женой В долинах древле Ханаана Блудил преступною рукой, И изливал на землю семя! Тебе я песнь мою пою, Тебе, губительное бремя.] И быстро начал он хиреть, И прежнюю сменила живость Необычайная пугливость. Как рыба, пойманная в сеть, Он в новой сфере задыхался, И что ни день, то все сильней Суровой тетушки своей, С ее угрозами, боялся.

<3>

Повсюду тягостная лень В горячем воздухе разлита. Склонясь над речкой, задремал, Осилен зноем, городишко, И каждый ветхий в нем домишко, Как старец, тихо почивал, Закрывши ставни, словно очи, И в тихий сумрак полуночи День своенравно превращал. Не спали только ребятишки, Босые прыгали мальчишки, Играли, несмотря на грязь, По грязи пачкать не боясь Свои привычные ножонки, Одежды, лица и ручонки. В домах все тихо; лишь ревет Ребенок где-то недалеко: Должно быть, матушка сечет Его за что-нибудь жестоко. Порою брань из кабака В прогнившем воздухе несется И в детском слухе остается, Бесчеловечна и дика, Порою звучно раздается Удар удачный кулака, Порою смех, порой рыданье, А чаще мертвое молчанье. Как будто жителей здесь нет, И невредим, от древних лет, Умерший город сохранился. Проснулся город в этот час, Картина тягостного быта, Все то, что в полдень было скрыто, Вновь выступает напоказ. Идут, зевая, мужики К своим телегам от харчевни, И едут, сонны и легки, К своей заброшенной деревне. Как тени, заспанные лица, Отвсюду медленно идут, Соседки-кумушки несут Свои пустые небылицы. Лобазник толстый на крыльцо С своей супругою выходит И, отерев платком лицо, Глазами сонными поводит, Идет по улице большой, Лениво, словно боров жирный, Что в этот час в грязи густой Лежит в своей отраде мирной. Купчина жиром весь заплыл, Жирна дородная супруга. [Купчина красен, как кумач, Красна купеческая шея. Пот льется градом, Влачит он бремя живота, Вздыхая тяжко; рядом Его жена своим нарядом Безвкусным сильно занята. Лицо бессмысленно и тупо; Лениво тусклые глаза Глядят рассеянно и глупо. Картины ветхой нищеты Не возбуждают сытых взоров, Спокойны резкие черты. Не видно совести укоров, Его дородная жена Крута, румяна и красна. С такими ж глупыми глазами За ними маленький сынок, Упитанный и шаловливый, Что попивает уж чаек За двух…]

Приложение III

«Из дневника». Стихотворения

Впервые: Сологуб Федор.Цикл «Из дневника» (Неизданные стихотворения) // Ежегодник Рукописного отдела Пушкинского Дома на 1990 г. — СПб., 1993. — С. 109–159 (публ. М. М. Павловой).

В цикле «Из дневника» собраны стихотворения автобиографического содержания, объединенные темой телесных наказаний. Цикл составлял параллель к прозаическому дневнику Сологуба за 1876–1908 годы, который он хотел уничтожить, но не сделал этого. После смерти писателя (скончался 5 декабря 1927) Иванов-Разумник, разбиравший его бумаги перед передачей их в Пушкинский Дом, изъял из архива «сенсационный» дневник; в числе раритетов рукопись была вывезена им в 1942 году в Германию, куда он был выслан из оккупированного г. Пушкина вместе с женой, имевшей немецких предков.

3 октября 1944 года Иванов-Разумник писал A. Л. Бёму из лагеря для перемещенных лиц в Конице:

Если останемся живы, тогда станет вопрос о дневниках Сологуба; пока же он — весьма «не актуален». Ваше суждение, что дневник уничтожению не подлежит, — было мною предвидено, после того, как я недавно перечел <…> Вашу книгу «Достоевский». <…> Если бы случилось невероятное и мы когда-нибудь встретились бы с Вами, то Вы прочли бы большой прозаический дневник Сологуба (листов 10 печатных) и тогда с еще большим основанием могли бы ответить на вопрос об исполнении посмертной воли писателя. <…> Однако я согласился бы с волей Сологуба, если бы не одно смущающее обстоятельство: пачка стихов «Из дневника» не была им предназначена к уничтожению и сохранилась в двух экземплярах — один был у меня, другой у О. Н. Черносвитовой

<1872–1942; сестра Ан. И. Чеботаревской. — М.П>

. Мой экземпляр погиб вместе со всем моим архивом, и если бы я был уверен, что и второй, хранившийся в Петербурге экземпляр, тоже погиб во время осады Петербурга, — то не колебался бы предать огню и свою статью, и прозаический дневник. Но если пачка стихов «Из дневника» сохранилась и впоследствии, под гогот «читающей публики», будет издана? Не лучше ли в таком случае сохранить и мою статью, далекую от всякого гогота и исполненную сочувствием к бедному Феде Тетерникову?.. Смешно писать о столь важных вопросах в переживаемое нами время; но — война (по-видимому, уже скоро) минет, а русская литература останется; в русской же литературе рубежа XIX–XX веков останется Сологуб, который еще найдет своего биографа и историка [1044] .

1044

Письма Р. В. Иванова-Разумника к А. Л. Бёму / Публ., вступ. заметка и коммент. Ж. Шерона и Л. Шерон // Звезда. — 2002. — № 10. — С. 148).

Прозаический дневник Сологуба был утерян (или погиб) вместе с другими материалами архива Иванова-Разумника, вывезенными в Германию. Экземпляр стихов «Из дневника», принадлежавший О. Н. Черносвитовой, не найден; экземпляр Иванова-Разумника сохранился в составе его архива, который был спасен Д. Е. Максимовым и передан им в Институт русской литературы (Пушкинский Дом) [1045] .

В папке с машинописными оригиналами стихотворные тексты цикла расположены по алфавиту первой строки — в рабочем порядке. По этому же принципу организованы составленные Сологубом «Материалы к полному собранию стихотворений» — около 4000 текстов (ИРЛИ. Ф. 289. Оп. 1. Ед. хр. 1–6). Очевидно, тексты стихотворений «Из дневника» (всего — 64) были выложены из папок с «Материалами…», в составе которых, помимо образовавших цикл, сохранилось еще значительное число стихотворений с авторской пометой «Из дневника». Намеревался ли Сологуб продолжать работу по формированию стихотворного цикла или книги алголагнической тематики (или же по «стерилизации» «Материалов…») — не известно.

1045

См.: Максимов Д. Е.Спасенный архив // Огонек. — 1982. — № 49, декабрь.

Цикл «Из дневника» печатается по оригиналу (с исправлением неточностей первой публикации): ИРЛИ. Ф. 79 (Р. В. Иванова-Разумника). Оп. 4. Ед. хр. 153. Отсутствующие датировки стихотворений воспроизводятся под текстами в редакторских скобках, по изд.: Библиография Федора Сологуба. Стихотворения / Сост. Т. В. Миникевич; Под ред. М. М. Павловой. — М., 2004. В отличие от первой публикации, в настоящем издании принят не оригинальный (рабочий), а хронологический порядок расположения текстов; недатированные стихотворения помещены в конце цикла.