Писатель-Инспектор: Федор Сологуб и Ф. К. Тетерников

Павлова Маргарита Михайловна

* * *

Исправник старый мирно жил И зубы мужикам лощил. Его жена была портниха И учениц лупила лихо. Два сына были озорные Мальчишки. Не умела мать Унять их, и городовые На двор вели их часто — драть. Порой заказчица-купчиха С улыбкой слушала их вой. Промолвит: — Сын-то мой — блажной! — — Пришлите! — скажет ей портниха. И смотришь: точно, вечерком, Послушав розочного свиста, Мамаша в полицейский дом Тащила сына-гимназиста. Городовым дает на чай, А те: — Барчонок, получай! — Они, подачке щедрой рады, Секут мальчишку без пощады. Иной мальчишка сам придет, Неся от матери посланье, А после порки сам дает На чай за это наказанье. Я одного спросил: — Пришел Зачем ты сам? — Сказал: — Послали! Когда

б отец меня привел, Ударов вдвое больше б дали. — Увы! я скоро поспешил И сам туда ж дорогой близкой Пришел я с маминой запиской, И все, что надо, получил. 5 ноября 1887

* * *

— Все повторять одно и то же Тебе не стану по сто раз, А накажу тебя построже. Неси, дежурный, розги в класс. Да накажу тебя иначе, Чтоб побольней да постыдней, И положенье нележаче Сейчас займешь ты, дуралей. Разденься, да живей ложися, Живот на стол, а ноги — вниз. — Смеяться дети принялися На тот инспекторский каприз. А мне и стыдно, и неловко. И руки, ноги мне тотчас Связала крепкая веревка, И злая кара началась. Со стороны смешно движенья Ног оголенных наблюдать, Но в этом странном положеньи, Ах, мне-то каково лежать! <20 ноября 1887>

* * *

Утро. В классах шум. Тоскливо. Жду я. В карцер входит врач. С ним Сосулька; крикнул: — Живо Раздевайся, да не плачь! — Я снимаю, холодея, Все, надетое на мне, И мурашки, страхом вея, Побежали по спине. Врач мне грудь послушал, кожу Щупал, мял со всех сторон. Буркнул: — Жалостную рожу Корчить нечего, — силен. Сердце, легкие в порядке. Двести розог можно дать. Розгачи хоть и не сладки, Да придется получать. <28 ноября 1887>

* * *

Длинным школьным коридором, Мимо классов, где шумят, Провожаем злобным взором, Прохожу, тоской объят. Вся одежда там осталась, В этом карцере глухом, Где мечта моя металась Двое суток под замком. И теперь иду я голый, Весь румянцем залитой. Предстоит мне час тяжелый На полу там в мастерской. <29 ноября 1887>

* * *

Сам себя не понимаю, Только верю я себе, Потому что твердо знаю: Верить надо нам судьбе. Я бываю зол порою, Раздражителен, угрюм, И, отравленный тоскою, Полон горьких мыслей ум. Становлюсь я мрачно-дерзок, Все б ломать да отрицать, И себе тогда я мерзок, Но с грозой приходит мать. Розги гибкие взовьются Беспощадно надо мной, В тело голое вопьются, Вызывая крик и вой. И душа моя смирится, Муками утомлена, И на сердце водворится Благодатно тишина, Точно это мне и надо. Точно иначе б не мог Сердце вырвать я из ада Необузданных тревог. Так, умом не понимаю, Но смиренною душой Все покорно принимаю, Что мне послано судьбой. 4 декабря 1887

* * *

В душевной глубине бушует Звериная, нагая страсть. Она порою торжествует, Над телом проявляя власть. Вот дама рощицей проходит, Легки одежды у нее, А за кустами уже бродит Вблизи двуногое зверье. Вот повстречались. Даме жутко, Но уже похоть в ней горит, А парень к ней. — Ай, баба! Нутка! Ложись на травку! — он кричит. Она бежит, он догоняет, В его руках дрожит она. Хватает, на землю бросает, — И в миг она оголена. Из-под разорванной рубашки Прерывистый чуть слышен стон. На голые он давит ляжки,— И труд веселый совершен. — Пошла! — И дама убегает, Закрыв лицо. В глазах туман. Смеясь и плача, повторяет: — Вот негодяй! Какой мужлан! — Но в сердце нарастает радость, Идет все медленней она, Звериную изведав сладость, Как от шампанского пьяна. Порою все же не довольно Объятий грубых и простых, И тело жаждет своевольно Метаний и безумств иных. Тоска томит, и нетерпенье, И все досадует и злит, И кто же это все волненье Поймет и быстро исцелит? Целители не понимают, Целимые же не хотят, Но все же то они свершают, Что силы тайные велят. Настала грозная

минута, И розги в воздухе взвились, И раздражение и смута В душе внезапно улеглись. В тройном союзе все сплелося: Ликуют боль, и стыд, и страх, И все томление сожглося В мольбе, и в криках, и в слезах. Пусть после этих наказаний Мне стыдно, а другим смешно, Но стихло пламя беснований, В крови погашено оно. <12 декабря 1887>

* * *

Денег нету ни гроша, Зато слава хороша. Зададут порой вопрос: — Отчего ты ходишь бос? Но на это прост ответ: — Оттого что денег нет. А на нет ведь нет суда, Значит, нету и стыда. Тот осудит, кто глупей, Тот похвалит, кто умней. Глупый скажет: — Босиком Не пойдешь в богатый дом. Умный скажет: — Примечай, Как босые входят в рай. Глупый скажет: — Скуп и нищ. Для сапог не нужно тыщ. Умный скажет: — Знать, не мот И копейки бережет. Глупый скажет: — Холодно, Босиком ходить смешно. Умный скажет: — Закален, Бережет здоровье он. И такой вопрос дадут: Отчего тебя секут? Так же можно отвечать: Ведь родная учит мать. Глупый скажет: — Стыд какой! Все смеются над тобой! Умный скажет: — В пол лицом, Мать проучит прутовьем, Ей покорен, — молодец! Тут греху всему конец. Прут с березы не убьет, А на добрый путь взведет. Умных меньше, чем глупцов, Да боятся мудрецов. То, что умный говорит, После глупый повторит. И со мной сбылося то ж: Скажет умный, так поймешь. Посмеялись надо мной, Покачали головой, Но меня ж они потом Называли молодцом. Значит: денег ни гроша, Зато слава хороша. 18 апреля 1888.

* * *

В палящий полдень в темный лес Унес я к светлому ручью От ярко-блещущих небес Тяжелый стыд и боль мою. Деревья, ветки наклоня С участьем внятным, хоть немым, Отвеивали от меня Недавней кары едкий дым. Когда под голою ногой Раздастся ветки слабый треск, Я вспомню, — розги надо мной Перемежали свист и плеск, И голос матери моей Мне ласково твердил упрек, И длился гибкий свист ветвей, И лился слез моих поток. И чем больнее розга жгла, Тем я все больше сознавал, Что велика вина была И что за дело я страдал. И усмирившейся душой С признаньем слив мольбу мою, Вопил я: — Ой! прости! ой! ой! Ой! заслужил! ой! сознаю! <27 апреля 1888>

* * *

Как весел сад, душист и зелен! Как птицы радостно поют! А мне невесело, — мне велен Здесь очень невеселый труд. Сказала мать: — Иди, проказник, Покрепче розог там нарви. Ужо задам тебе я праздник, Знай, будет задница в крови! — И в этом птичьем щебетанье, В пленительном земном раю Себе готовлю наказанье И муку стыдную мою. С березы ласковой и нежной Я ветки подлиннее рву, Чтоб с них потом рукой прилежной Оброснуть листья на траву. <25 мая 1888>

* * *

По милым, свежим травам, Обрызганным росой, В смиреньи не лукавом Опять иду босой. Меня от зимней лени Спасти пришла весна, И голые колени Ласкает мне она И солнечным сияньем, И вздохом ветерка, И радостным лобзаньем Лесного ручейка. И ландыш, и фиалка Торопятся цвести, Но мне срывать их жалко, И жаль домой нести. Ведь так они привольно И радостно цветут. Когда сорвешь, им больно, Как мне, когда секут. Но все ж пора за дело: Сегодня утром мать Побольше мне велела Лесных цветов набрать. Ах, к телу ближе, видно, Своя рубашка! Что ж, Хоть перед вами стыдно, Но поневоле рвешь. Точись, цветочных слезок Невинный, чистый сок, Чтобы себя от розог Я нынче уберег. С тяжелым состраданьем Лесную жизнь гублю, Зато непослушаньем Я мать не прогневлю. <16 мая 1889>