Письма из Лондона
Шрифт:
Вторым просчетом было представление — популярное до самого недавнего времени, — что реформы, которые она навязала стране, могли быть — и будут, в конечном итоге, аннулированы. Более-менее то же самое ведь происходило в политике послевоенных лет: маленький маятник качается то влево, то вправо, и так годами. Сейчас, после Тэтчер, маятник продолжает раскачиваться, но уже внутри часов, которые перевесили на стену под совершенно другим углом. Как и многие, я полагал, что формальное насыщение страны рыночными ценностями — явление обратимое; может быть, небольшой рак кожи, но в душу-то облучение не проникло. Я расстался с этой верой — или надеждой — в Рождество несколько лет назад, и когда мне требуется образ того, что миссис Тэтчер сделала с Британией, я думаю об исполнителях рождественских песнопений. В то время, когда она только пришла к власти, они бы, как это обычно бывало, остановились за околицей, спели бы пару гимнов, затем позвонили в дверь и, если бы вы ответили, расщедрились еще на пару номеров. В середине тэтчеровского правления я начал замечать, что теперь они не утруждают себя пением, пока не позвонят в дверь и не проверят, что вы будете их слушать и намерены раскошелиться. После того как она пробыла у власти около десяти лет, однажды перед Рождеством я отворил дверь и выглянул наружу. Там топтались двое мальчуганов — на некотором расстоянии от дома, очевидно, не расположенные тратить время почем зря в том случае, если напорются на отрицательный ответ. «Рождественские гимны?» — спросил один из них, сопроводив свой вопрос жестом делового человека, как если бы он только что приобрел по дешевке партию мелодий с задней платформы грузовика и, так уж и быть, мог бы отоварить заодно и меня.
С точки зрения политики, достижения миссис Тэтчер были феноменальными. Она продемонстрировала, что можно игнорировать старинный предрассудок о том, что всегда следует искать консенсус,
С самого начала первостатейной привлекательной чертой Маргарет Тэтчер была ее железобетонная убежденность. Ее «величайшей добродетелью, — сказал в 1979 году интервьюеру Филип Ларкин, — было сказать, что два плюс два — четыре, что в наши дни так же непопулярно, как и всегда». Позже в тот же самый год поэт развил этот свой образ: «Я преклоняюсь перед миссис Тэтчер. Наконец политика стала для меня чем-то осмысленным, чего не происходило со времен Стаффорда Криппса [149] (к нему я тоже очень тепло относился). Признать, что если у тебя нет на что-то денег, то ты не можешь иметь этого, — идея, которая вот уже много лет как исчезла из нашего обихода». Политика, справедливо замечено, — вопрос о десятичных дробях, логарифмах и делении в столбик, но миссис Тэтчер, внешне упростив составляющие этого процесса, не только разъярила тех, кто представлял его более сложным, но также и упрочила свою поддержку среди команды два-плюс-два. Соответственно она обожала объяснять экономическую политику страны так, будто речь шла о потребительской корзине. Бюджетные склоки с ЕС сводились к тому, чтобы заставить «их» отдать «нам» «наши» деньги обратно. Она обожала разводить нас — с ними. Равно как и добро — со злом: как и Супермэн, Железная Леди делала мир проще для понимания. Для всех своих калькуляций они с Рейганом прибегали к одной и той же моральной диаграмме. Один из редких неподдельно комичных моментов в «Маргарет Тэтчер: Годы на Даунинг-стрит» — цветная фотография, сделанная на банкете в № I0.-Премьер-министр разоряется насчет международных отношений, а президент таращит на нее глаза с таким благоговением, будто она богиня. Внизу официального памятного снимка он написал: «Дорогая Маргарет, как видите, я согласен с каждым вашим словом. Как всегда. С самыми теплыми чувствами. Искренне Рон». В эпоху Рейгана-Тэтчер местные фантазеры имели основания грезить о возвращении эры Кеннеди-Макмиллана. Макмиллан любил представлять Атлантический альянс как отношения мудрой старой Греции (Британии, на случай, если вам что - то непонятно) с энергичным молодым Римом. На некоторое время, по крайней мере на протяжении рейгановского сомнамбулически-сенильно-штатского правления, Тэтчер могла позиционировать себя в качестве предприимчивого человека дела, генератора идей.
149
Британский политический деятель (1889–1952), посол в СССР в 1940–1942 гг. и министр финансов в лейбористском правительстве Эттли.
«Склонная к подавлению личностей окружающих, в высшей степени самоуверенная, отвратительно упрямая», миссис Тэтчер «представляла собой странный гибрид широких взглядов и узких предрассудков». Это резюме принадлежит не какому-нибудь раздраженному лейбористу, но обычно медоточивому Кеннету Бэйкеру, одному из первых лиц в ее партии. (Одно время елейного Бэйкера рассматривали в качестве возможного преемника; «Видел я наше будущее — рот до ушей и глазки бегают», — описывал свои впечатления от встречи с ним один мемуарист.) Она принимала решение, укоренялась в нем, обнародовала его и затем долдонила одно и то же по многу раз, столько, сколько потребуется. В «Годах на Даунинг-стрит» она вдребезги разносит незадачливого Джона Нотта, министра обороны во время Фолклендской войны, одной убийственной фразой: «Его недостатком была нерешительность». Вот уж в чем нельзя было упрекнуть Мэгги. Ларкин, оказавшийся однажды на званом ужине в доме историка Хью Томаса, наблюдал за ее боевитой и нерефлексирующей манерой поведения: «Она была как первоклассный теннисист, который не задается вопросом «ах-ах, ну а что же другие подумают об этом», а просто отбивает удары один за другим, посылая мячи на другую сторону сетки». Среди прочих гостей были Исайя Берлин, B.C. Найпол, Том Стоппард, Марио Варгас Льоса, Дж. X. Пламб, B.C. Притчетт, Энтони Пауэлл, Стивен Спендер, Энтони Квинтон и А. Альварес — компания, как видите, подобралась не то чтобы совсем никудышная, в теннис там нашлось бы кому поиграть. Но, с другой стороны, миссис Тэтчер никогда не испытывала комплексов перед «самовлюбленными интеллектуалами», как она характеризует всю эту породу в своей книге, — не более, во всяком случае, чем перед бравыми тори. В первые годы ее премьерства делались попытки представить ее как премьера, который не прочь поразмяться на татами идей с кое-какими блестящими умами — одним из таких ее спарринг-партнеров был историк Пол Джонсон, — но, судя по всему, долго это не продлилось. Во всяком случае, ни одно из вышеперечисленных имен не вошло даже в указатель «Годов на Даунинг-стрит»: «Берлин, покушение на дискотеке» — это пожалуйста, а вот «Берлин, Исайя» — нет.
Нет, на самом деле тема искусства занимает здесь аж две страницы, и одна из них израсходована на описание героической, но пресеченной попытки миссис Тэтчер доставить Тиссенскую [150] коллекцию произведений искусства в Британию. («То было не только настоящее сокровище, но и удачная инвестиция», — замечает она; кто бы сомневался.) Поскольку другие премьер-министры любят утверждать — кто - то искренне, а кто-то лицемерно, — что искусство по меньшей мере вносит в жизнь красоту, а то и само представляет собой целый мир, с миссис Тэтчер им не равняться: либо вы тратите свое свободное время на все эти штучки, либо работаете премьер-министром. Она вспоминает, как Макмиллан говорил группе молодых парламентариев, что «у премьер - министров (которым не надо управлять собственным министерством) полно свободного времени на чтение. Он рекомендовал Дизраели и Троллопа. Иногда я задумывалась — это что, шутка?». Почти наверняка нет, и показательно, что Джон Мэйджор, который вернулся к макмиллановскому «ненапряжному», расслабленному стилю премьерства, также утверждает, что Троллоп его любимый писатель — да мало того, он вообще член Троллоповского общества. (Тот факт, что писатель бичевал политиков, и в особенности тори, не слишком, похоже, беспокоит современных консерваторов.) Миссис Тэтчер, напротив, называет своим любимым чтением «детективы Фредерика Форсайта и Джона ле Карре». Это, пожалуй, еще куда ни шло. Миссис Тэтчер, притворяющаяся любительницей искусства, — зрелище не для слабонервных.
150
Тиссены — семья немецких промышленников.
Еще лучше ее искренний ответ в тот момент, когда к ней на Даунинг-стрит, 10, приехал Кингсли Эмис — чтобы преподнести подписанный экземпляр своего романа «Русские прятки». «О чем это?» — спросила она его. «Ну как вам сказать, — смутился он, — некоторым образом это о Британии будущего, оккупированной русскими». «Что такое! — воскликнула она. — Ничего лучше не смогли выдумать? Найдите-ка себе магический кристалл получше!» Но даже и этот бесцеремонный выговор («несправедливо — но язык-то все равно прикусить приходится») все-таки не ослабил привязанность романиста к своему премьер-министру. В своих мемуарах он называет ее «одной из самых красивых женщин из тех, что мне когда-либо встречались», и затем еще раз отпускает этот утонченный комплимент: «Она бесконечно очаровательна, а когда я вспоминаю еще и ее знаменитую фотогеничность, то на долю секунды мне кажется, будто я гляжу на картинку из научно-фантастического романа, где изображена прекрасная девушка, избранная в 2200 году Президентом Солярной Федерации». Чуточку сбавив обороты, Эмис предполагает, что миссис Тэтчер заместила королеву в качестве той женщины, которая чаще прочих являлась ему в ночных грезах; однажды она даже привлекла его к себе и с нежностью проворковала: «У вас такое интересное лицо». Ну что ж, она может являться ему во сне, но в ее индексе — нет, он не появился. Точно так же там не фигурирует и имя британского подданного, приговоренного к смерти иностранной державой в период ее премьерства. Вы, наверное, подумали, что это могло показаться оскорбительным для британских представлений о суверенности, чести и независимости, о которых тут на каждой странице трезвонят во все колокола так, что в ушах гудит; но, по-видимому, нет. Не повезло, гражданин Рушди.
И наоборот, от всех этих возвышенных идеалов спасу нет, когда речь заходит об одном из центральных событий премьерства миссис Тэтчер: Фолклендской войне 1982 года. Ее точка зрения на этот счет отличается оригинальной недвусмысленностью: в ее версии практически нет ни специфических нюансов, ни запутанных моментов политического или морального характера. Аргентинское вторжение на острова было абсолютно непредвиденным (впоследствии она учредила официальную комиссию, которая подтвердила это, так что попробуйте-ка возразить что-нибудь); британцы защищали «нашу национальную честь»; тогда как нашим долгом в более широком смысле было гарантировать, что Агрессия Не Пройдет и что попирать международный закон никому не позволено. Но война также случилось из-за — и прославила его — характера миссис Тэтчер, из-за ее твердости. Когда аргентинский флот вышел в открытое море с намерением вторгнуться на Фолкленды, нерешительный министр обороны высказался втом смысле, что, единожды захваченные, отбить острова уже невозможно. «Это было ужасно и никоим образом неприемлемо. Я поверить не могла: ведь он говорил о наших людях, наших островах. Не раздумывая, я сказала: «Если их захватили, мы должны вернуть их». А в чем состояла альтернатива? «Чтобы какой-то там диктатор — хуже, лучше, не важно — правил подданными королевы и наводил гам свои порядки обманом и насилием? Не будет этого, пока я — премьер-министр». На войне как на войне, и ей приходится вышвырнуть из правительства нескольких пацифистов, втом числе своего министра иностранных дел Фрэнсиса Пима, который демонстрирует шаткость и проявляет неоправданный интерес к дипломатическим решениям; а еще она готова пригрозить отставкой, чтобы расчистить себе путь в кабинет военного времени. Ее категорически поддерживают Каспар Вайнбергер, Лоренс ван дер Пост и Франсуа Миттеран (отягощенный, разумеется, своими собственными постколониальными обстоятельствами); но по существу вся война — это Мэгги против аргентишек. Вот она в Чекере [151] , на коленях ползает по морским картам, измеряя расстояния в территориальных водах, в обществе Генерального атторнея. В итоге «свобода, справедливость и демократия, которыми столь долго наслаждались Фолклендские острова», возвращены им. «Не думаю, что когда-нибудь мне приходилось жить столь же напряженно и интенсивно, как на протяжении всего этого времени», — пишет она.
151
С 1921 г. официальная загородная резиденция премьер-министра в графстве Бакингемшир.
По большей части все это — упрощение, а то и подтасовка фактов. Фолкленды, с их деградирующей экономикой фабричных лавок, крошечным населением и с грехом пополам функционирующим военным аэродромом, не представляли интереса для англичан, исключая разве что филателистов. Мы пытались отделаться от этих островов в течение десятилетий — и кульминацией этих усилий стало предложение Николаса Ридли о «продаже с последующей арендой» 1980 года. Его отклонила Палата общин; то есть мы на самом деле не хотели, или не думали о том, чтоб хотеть, эти острова, пока к ним не проявил интерес еще кто-то; и вот тут классическим образом взыграл спортивный азарт. Отсюда эта война, которую Борхес — «самовлюбленный интеллектуал», живущий под гнетом «какого-то там диктатора» — гениально охарактеризовал как «двое лысых дерутся за расческу». Также и миссис Тэтчер вовсе не страдала в героической изоляции, как ей сейчас вздумалось описать те обстоятельства. Палата общин немедленно и с грохотом пала ниц перед премьер-министром, не в последнюю очередь благодаря решающему вмешательству — которое она не удосужилась припомнить — Майкла Фута, лидера Лейбористской партии, старомодного социалиста и, по его собственным словам, «заядлого пацифиста», который выступил за войну. К ним присоединилось большинство нации: британцы по-прежнему воинственный народ, им только дай волю помахать кулаками, желательно не за кого - нибудь, а за самих себя и в битве добра против зла — то есть именно так, как расставила акценты премьер-министр. Еще бы — в кои-то веки происходило что-то такое, картинки в телевизоре были хорошие, и можно было потешить свою ксенофобию.
Миссис Тэтчер, с ее мировоззрением, которое сводится к потребительской корзине, любит уверять нас, что у нее все подсчитано. Странным образом, однако ж, она не приводит основные статистические данные той войны. Тысяча восемьсот островитян были освобождены от аргентинцев (которые несли не пытки и смерть, а цветные телевизоры, чтобы оживить домашние очаги крестьян), за что пришлось заплатить 1000 жизнями, 255 из них — британские, а еще бессчетным количеством увечий. Попробуйте применить ту же пропорцию к другой войне: представьте, что вторжение во Францию в 1944 году стоило 23 миллиона жизней, и 6 миллионов из них — союзников. Так ли уж мы бы ликовали и превозносили до небес наших лидеров? «Свобода — понятие нераздельное», — любят говорить политики, но, разумеется, это не так; наоборот, она членится на строго определяемые категории. Островитянам повезло, что они были белыми, так же как повезло кувейтцам, что они экспортировали нефть, а не рахат - лукум. Также и то, что произошло после освобождения, не слишком-то напоминало Париж 1944 года. Британские солдаты, снова закрепившиеся на островах, не испытывали особого восторга от аборигенов, которых прозвали «Бенни» — по имени персонажа из какого-то телесериала, пользовавшегося репутацией первостатейного тамошнего кретина. Пришлось выпустить официальный приказ, предписывающий войскам не использовать этот оскорбительный термин. Через некоторое время они стали именовать местных жителей «Всежи». Озадаченный офицер попросил солдата объяснить эту новую кличку. «Да потому что они все же Бенни, сэр», — последовал великолепный ответ. Сегодня Фолклендские острова так и не стали ближе сердцам британцев; политическое решение по ним бесконечно откладывается; и модернизированный аэродром, который раньше мы не могли себе позволить, сейчас таки построили — от чего в конечном счете выиграли аргентинцы. Стоили ли эти острова хоть одной жизни или даже тех денег, в которые обошлась экспедиция? Перед началом военных действий Макмиллан посоветовал миссис Тэтчер не втравливать во все это казначейство (ироническая рекомендация, учитывая то, что именно Макмиллан, будучи в суэцкие времена Канцлером Казначейства, способствовал свертыванию той кампании). Так что, предполагалось, это должна была быть Война, на Которой Не Экономят. И чего же она стоила? Все, что мы находим в «Годах на Даунинг-стрит» — невнятные бормотания: «Мы с воодушевлением смогли засвидетельствовать устойчивое положение государственных финансов — поскольку умудрились оплатить Фолклендскую войну из Резервного фонда, не потребовав с налогоплательщиков ни единого дополнительного пенни и избежав сотрясений на финансовых рынках». Еще один пример рачительного хозяйствования, стало быть. На самом деле кампания плюс обеспечение безопасности Фолкендов до конца восьмидесятых встали минимум в 2 миллиона фунтов на каждого островитянина. Недешево за расческу-то.
Все это, однако, в политическом смысле было не слишком важно. Каким бы впечатляющим ни был ратный подвиг, его подлинный и долговременный смысл для британцев был метафорой того, что происходило внутри страны. В политике доминирует риторика «сражений и побед», за которой мы, граждане, редко в состоянии разобрать, о чем именно идет речь, когда начинают обсуждаться вопросы торгового баланса и регулирования процентных ставок. А когда у нас все же появляется шанс разобраться что к чему — как в случае с «битвой против безработицы» или «борьбы с преступностью», — похоже, всегда оказывается, что мы проигрываем. Так что недвусмысленный и продемонстрированный по телевизору успех в войне (особенно когда вот уже много лет ваши войска не в состоянии ничего поделать с Северной Ирландией) поощряет веру в то, что и прочие проблемы в равной степени разрешимы, новые триумфы не за горами, а миссис Тэтчер — «победительница». Само собой, следующие главы «Годов на Даунинг-стрит» называются «Усмирение левых» и «Мятеж мистера Скаргилла)». (Мистер Скаргилл был не полевым командиром из йоркширских вересковых пустошей, но профсоюзным лидером.) Само собой, очевидна взаимосвязь, которую миссис Тэтчер и зафиксировала незамедлительно после войны в своей речи в Челтнеме: «Мы перестали быть нацией отступающих. Напротив, мы вновь обрели уверенность в себе — которая родилась в экономических битвах дома, а затем проверена и подтверждена в 8000 милях отсюда». По ее мнению, «без всяких подсказок сверху люди сами увидели, что тот подход, который мы продемонстрировали во время Фолклендского кризиса, был продолжением той решительности, которую мы выказали в экономической политике». «Люди» здесь — как и в любом другом месте этой книги — не синоним слова «британцы», но специальный термин, обозначающий тех, кто поддерживает миссис Тэтчер. Ее зрение безжалостно монокулярно.