Письма Непокорного. Том 1
Шрифт:
Всё это не слишком ортодоксальные речи с точки зрения большинства, и тебе выбирать, хочешь ли ты тихого спокойного счастья или волнующей, увлекательной жизни, уготованной немногим; плата за такую жизнь -- одиночество, но одиночество это тоже увлекательно. Твоя жизнь будет скроена по твоей собственной мере, она будет выражать то, чего ты заслуживаешь: стремись заслужить многого и стремиться ко многому.
Всё, что я пишу в этом письме, не заменит твой личный опыт, по мере накопления опыта все эти идеи перестанут иметь значение для тебя. Всё это является МОЕЙ правдой, но не обязательно твоей, ибо сколько индивидов, столько и правд; если эти идеи помогут тебе ясно разглядеть себя самого, используй их, если они разовьют в тебе склонность к получению определённых опытов, если они разъяснят
Напоследок я хотел бы уточнить одну вещь: если позже ты освободишься от старых принципов, от традиций, от семьи, если ты научишься отделяться от вещей, то знай -- есть по крайней мере одно чувство, которое тебе следовало бы надёжно хранить в глубине себя; я имею ввиду маму, я принёс ей немало страданий, но бережно храню нежную к ней привязанность.
Я тебя покидаю, брат, извини за временами напыщенный тон этого письма; его единственная заслуга в том, чтобы быть искренним и пылким.
с сердечным приветом
Б.
U
(О возвращении из концлагерей мы имеем лишь одно совсем небольшое свидетельство старшей сестры Сатпрема, Жаклин, в её недавнем письме к Суджате, спутнице Сатпрема).
Дорогая Суджата,
После твоего письма от 28 мая я часто думаю о том, что тебе ответить. Но мне требовалось время, чтобы поразмыслить над этим. Главным образом я боялась коснуться той весьма болезненной части жизни Бернара, к которой я имела мало отношения. Но таково твоё желание. Я попытаюсь ответить на это так, как я это пережила.
У нас была надежда на его возвращение, но весьма хрупкая. Мама очень надеялась. Я часто ходила в Отель Лютеция (в Париже, в иммиграционном центре ссыльных).
И затем однажды зазвонил телефон, и я подняла трубку. На другом конце линии я услышала счастливый голос моей крёстной матери (сестры Мамы). Это был взрыв: "Мама, иди быстрей, Бернар жив, он собирается приехать". Невозможно описать, что мы пережили. Мама как будто вновь стала 20-летней, и это правда. Он позвонил от крёстной, потому что очень боялся, что одного или одной из нас (главным образом, он думал о маме) уже нет на свете. У него больше не было сил терпеть страдания -- мы ждали его прибытия затаив дыхание.
Мы все были в доме и, воистину, нарядились как на праздник, даже мама приоделась. Все не сводили глаз с окон, новость распространилась чрезвычайно быстро по сарафанному радио, все, и дружественные нам семьи, и незнакомые, все прильнули к окнам. И вот я заметила маленький, такой маленький, силуэт в конце улицы Нотр-Дам-де-Шам. И замерла, не двигаясь. Мама устремилась по лестнице: мой сын, мой Бернар, мой малыш; я не знаю... Невыразимое волнение, которое даже сейчас невозможно описать.
Он вошёл в столовую. Мы посадили его за стол, он был совершенно истощён, как скелет. Остались одни только глаза, да, это были его глаза. Он посмотрел на всех нас. Вы такие красивые, -- сказал он. Погладил маленькую Бабет по её белым кудрям, потому что она, казалось, была слегка испугана -- сколько ей было, шесть лет?...
Хочешь есть?
– - это казалось очевидным. Что тебе приготовить?-- пюре, политое сверху маслом, ну и всё. Он говорил мало, но это был единственный день, когда он рассказывал об этом
Папа вышел, чтобы оставить маму наедине с ним, но тоже был очень взволнован. Бернар едва прикоснулся к пюре, оно осталось недоеденным -- он больше не мог, он отвык. И дни следовали друг за другом. Папа пытался принести ему с завода лёгкого мяса для восстановления сил, но у него совсем не было аппетита. Он хотел пойти повидаться с Х -- я сопровождала его в метро -- и главным образом с моей тётей Дельпирой. Её единственная дочь, Марта, не возвратилась из плена, она умерла в газовой камере Равенсбрюка (именно Марта ввела Бернара в ряды Французского Сопротивления). С каждым днём он казался всё более и более изнурённым. Он не поправлялся. Он отдыхал лёжа, и всё же был очень болен, и постоянно худел. А его бедная мать: его препоручили мне, чтобы я его восстановила. Его пришлось госпитализировать. Именно я отнесла его в машину скорой помощи. Он весил всего двадцать пять килограммов! Был обнаружен тиф (который он подхватил в лагерях). В госпитале сказали, что нет почти никакой надежды. В доме снова поселилась тоска. Весь госпиталь боролся за его жизнь, они превзошли себя. Но Бернар, без сомнения хотел жить. Они называли его "чудом исцелённый".
Затем, полагаю, он вместе с мамой уехал в Сен-Пьер (в Бретани). Лишь там он мог заново научиться жить.
Продолжение... Это уже другая страница, другая книга его судьбы, столь трудная для интерпретации, и мама никогда об этом не забывала. Где-то в глубине себя я думаю, насколько мне вообще позволено говорить "я думаю", что мой отец и Бернар не могли бы прийти к согласию даже и без этого изгнания, Бернар всё равно уехал бы рано или поздно, его жизнь была в другом месте. Он уехал в Пондичерри за несколько недель до моей свадьбы. Об остальном ты знаешь лучше, чем я.
Если у тебя есть другие вопросы ко мне, спрашивай. Я больше не знаю, что ещё сказать по этому поводу.
Если не считать этого, дела идут хорошо, я выздоравливаю. Думаю вскоре возвратиться в Сен-Пьер. Я чувствую себя сильнее.
Когда к нам приходили заботы и печали, мама брала их на себя, и у нас было ощущение, что их больше нет.
Я с любовью обнимаю тебя, Суджата, Бернара тоже -- от всей души. Моё следующее письмо будет к нему.
Подпись: Жаклин.
U
Фрагмент из Дневника
(После ухода Матери в 1973 Сатпрем сжёг весь свой "Дневник", потому что хотел освободиться, облегчить тяжесть, и ещё потому, что он в первую очередь хотел спасти бумаги Матери. Четырнадцать больших тетрадей, начиная с освобождения из лагерей, потом Египет, а также другие страны... Он вырвал и оставил лишь несколько листков, в числе которых этот:)
...моей жизни в этом безжалостном опыте тотального краха, которым был для меня концентрационный лагерь.
*
Лагерь... это апокалиптическое крушение, подобно геологическому катаклизму, в котором я был разрушен, в котором было разрушено всё, и моя возможная вера в свою собственную ценность, и в ценность других. Великая стирка, чистая страница. На мой взгляд, если я что-то и сделал после подобного "освобождения", так это безумную попытку отомстить за крах Человека и реабилитировать иное, продвигаясь дальше, ещё дальше, до самого конца, к самому пику бытия, где тотальный крах будет столь ужасным, что победа просто обязана быть блистательнейшей.