Письма полковнику
Шрифт:
И она рискнула:
— Скажите, пожалуйста… Сергей Старченко. Который в реанимации. Как он?..
Врач досчитала пульс до конца минуты. Нахмурилась. Начала считать заново. Катя и сама слышала его — все быстрее, быстрее, словно поезд, удаляющийся от перрона… Почему она не отвечает?! Еще быстрее! И внакладку, не в такт, совсем неслышно:
— Он… всё?
— То есть? — Врач отняла руку. — Состояние стабильно тяжелое. В общее отделение пока не переводим, может быть, завтра.
— Спасибо…
Выдохнула легко, будто колечко дыма с кончика длинной сигареты… прикусила язык. Докторша смотрела как–то странно, сузив глаза настолько, что там, казалось, вообще не осталось щели для взгляда. Катя поежилась.
— Еще раз увижу возле реанимации — сдам на руки отцу, — отчеканила врач.
И вышла из палаты.
…А что еще оставалось делать?
Стояла тишина, мягкая и чуть пружинистая, как медицинская вата, с тем же еле уловимым лекарственным запахом. Мертвый час. Катя выглянула в коридор — правда пусто или кажется? — и тихо, по стеночке выскользнула наружу. А с другой стороны, разве она не ходячая больная? В этом крыле, пожалуй, можно смело передвигаться в любом направлении. Да и узкоглазая докторша наверняка уже сменилась с дежурства.
Вышла на середину коридора и зашагала вперед широким гренадерским шагом. Спохватилась: выпрямила спину, расправила плечи и ступила от бедра, стараясь поточнее вспомнить, как учила ставить носок хореограф из съемочной группы… хотя какая разница? Состояние стабильно тяжелое. Он, конечно, лежит. И вряд ли встретится ей в коридоре.
Всё равно. Она — почти звезда, пускай со сломанной рукой и подбитым глазом, но зато, что принципиально, без очков. Она чуть–чуть было ею не стала. И стала бы, запросто победив их всех на том реалити–шоу. И Марисабель.
Вот так. Получилось. Без малейшей дрожи во внутреннем голосе.
Впереди маячили двери с рифленым стеклом; странно, вроде же не было никаких дверей, был сквозной проход в другое крыло. Еще не подойдя и не дернув за ручку, Катя заподозрила, что дверь может быть и заперта. Так оно, естественно, и оказалось.
С минуту она топталась на месте. Вернуться в палату и ждать завтрашнего утра? Вот так просто лежать на кровати и ждать — в пустоте, напряженной и колкой, как тезеллитовое поле? И еще неизвестно, что будет завтра. Даже с ней самой. А с Сережей?!
Перпендикулярно к запертой двери в стене имелась еще одна, двустворчатая, с зеленой надписью «выход» сверху. Катя приоткрыла левую створку: ступеньки. А если спуститься вниз, на первый этаж, пройти по вестибюлю, найти еще одну лестницу?.. Вообще–то она категорически не ориентировалась на местности, особенно в сложных постройках. Но в крайнем случае можно будет у кого–то спросить. Придумать, будто она пошла на процедуры и заблудилась… ну, что–нибудь.
Больничные тапочки захлопали по ступенькам весело и гулко, словно аплодисменты в пустом цирке. Она лихо преодолела полтора пролета, потом сообразила, что спускается в подвал, и вернулась на пролет вверх. Двустворчатые двери были закрыты неплотно, и сквозь щель Катя оглядела видимую часть вестибюля. Монстера, китайская роза, окно, пуфики, пусто. Пришло в голову, что именно здесь, в вестибюле, может отсиживаться отец, и даже скорее всего. Но осмотреть из укрытия всё помещение никак не получалось, приходилось рисковать.
Приоткрыла створку. И храбро — не передумать, не отступить! — шагнула вперед.
— Ну ни фига себе!
— Какие люди — без охраны…
— Привет, Дылда.
В первый момент ее сотряс испуг. Нервная реакция — на внезапные голоса, на три темные фигуры против света, на чью–то руку на плече… Рука, впрочем, от резкого движения тут же убралась, будто турнули наглого кота. Лица одноклассников постепенно сфокусировались, приобрели очертания, знакомые и банальные, словно обложка задачника по физике. Ну да, конечно. Они с Сережей как–то встретили эту троицу на набережной…
— Не знал, что тебя тоже сюда положили, — сказал Бейсик.
— А мы к Стару, — встрял Воробей. — Только нас к нему не пускают. Типа кто вы, мол, такие…
— Козлы, — бросил Открывачка.
— Сережа в реанимации, — сухо сообщила она. — Туда действительно нельзя.
Хоть бы до них дошло, что здесь нечего ловить, что надо разворачиваться на сто восемьдесят градусов и топать, откуда пришли… Они стояли полукругом, загораживая проход в вестибюль, да и куда она, собственно, могла пройти, пока эти трое здесь торчат? Но раздражали они, пожалуй, не поэтому.
Они были — прежние. Из прошлой жизни, которую она зачеркнула раз и навсегда, без права усомниться и передумать. Но любые судьбоносные решения набирают силу только тогда, когда обнародованы, донесены до всех и каждого. А пока все и каждый не поставлены перед упрямым фактом и даже не подозревают о его существовании, решения как бы и нет. Зато есть путь назад, удобный, завлекательный. И никто ничего не заметит. Назвал же ее Бейсик Дылдой. И она, кажется, кивнула в ответ.
— Что у тебя с рукой? — спросил он. — И с физи… с лицом?
Выпрямилась, развернула плечи. Самое время. Пускай начинают понимать:
— Меня ударил террорист. После того, как я его хлестнула плеткой по морде. Рассекла до крови.
Открывачка среагировал быстрее всех:
— Ну ни фига себе.
Воробей присвистнул. Бейсик шагнул вперед и оглядел ее в упор и вверх, от груди до макушки, а затем скользнул взглядом вниз, к тапочкам. Усмехнулся:
— Ну ты даешь, Андреева. Если, конечно, не сочиняешь. А рука?
Она не сочиняла, и в этом была ее сила, абсолютное превосходство над ними. Не опуская гордой головы, грустно вздохнула:
— Руку сломала по–глупому, упала неудачно. Когда цивилы замкнули поле.
Открывачка заржал как–то странно, негромко, без особого веселья. То ли хихикнул, то ли всхлипнул Воробей. Бейсик бросил коротко, угрюмо:
— Заткнитесь.
Вообще, он был сегодня сам на себя не похож, с большим опозданием заметила Катя. Слегка пришибленный, а главное — слишком простой, без обычных своих заморочек, подколок, двусмысленностей. Всего лишь ушастый пацан мелкого роста. Не из тех, кто способен устроить короткое замыкание под учительским столом…