Письма с войны
Шрифт:
Всю вторую половину дня я добывал провизию; сеял мелкий, но спорый дождь, похожий на густой туман, теплый, благодатный дождь, как в мае; я был совсем один на длинных, прямых, пустынных улицах, ведущих от деревни к деревне; прекрасная поездка, хотя и бесплодная: я выцыганил всего семь яиц, по одному на каждого, но что поделаешь, продуктов становится все меньше и меньше, самое же непостижимое состоит в том, что вопреки всему без марок за валюту такой же ценности можно получить гораздо больше, чем с марками по нормальной цене; коррупция и спекуляция цветут пышным цветом, крестьяне, завидя солдата на своем дворе, естественно, уже знают, какую он заведет песню; тут уж никакие уговоры не помогают, у них просто ничего нет, «pas du tout, du tout» [91] ; в первую очередь я высматриваю гуся, которого потом постарался бы переправить вам к Рождеству, но оказывается, они уже давно кому-то проданы, и за очень большие деньги; однако тщетность моих усилий не остудила мой пыл, великолепная получилась вылазка, я был один, совсем один
91
Вообще ничего, совершенно ничего (фр.).
[…]
Западный фронт, 10 декабря 1942 г.
[…]
Часто мне хочется просто сесть в поезд и поехать домой; ах, чудесная поездка, полная напряжения и ожидания, а потом прибытие на Кёльнский железнодорожный вокзал, что всегда необычайно волнует, это настоящее возвращение в родной дом, в волшебный город Кёльн; есть что-то необыкновенное в том, когда еще издали, где-то между Дюреном и Кёльном, ты видишь собор; он является символом целого мира мыслей, идей, человеческих возможностей, Господи, благослови Рейнскую землю и Рейн, величественную реку Европы — так я считаю; конечно, не хочется быть настолько бессовестным, ведь я еще не видел многих рек Германии, однако уверен, Рейну нет подобных; почти каждый день моей юности — по крайней мере, пока мы жили в городе — проходил на Рейне, или же я непременно видел его хоть раз в день; как же чудесно было зимними вечерами, когда вокруг, куда ни глянь, не видно ни души, бродить вдоль Рейна, полностью погрузившись в свои мечты, единственную нереальность бытия, исполнившись горячего желания познать истинную кровавую реальность жизни, с которой ты уже соприкоснулся; униформа швырнула меня в совершенно иную реальность, причинив мне нестерпимую боль, […] тогда, в мюльгеймской казарме, я и вправду был так далек от этой жизни, что чуть не превратился в пьяницу или — ах, существуют тысячи возможностей погрязнуть во грехе. Но война вконец испортила мои нервы; мне бы успокоиться, немного успокоиться, тогда я опять мог бы работать, я знаю это и совершенно в этом уверен. Мне кажется, беспокойный дух является частью моей сущности, я действительно, как ни невероятно это звучит, ужасно беспокойный человек; мне всегда надо что-то делать, и я всегда не успеваю…
[…]
Западный фронт, 13 декабря 1942 г.
[…]
Я одиноко сидел в маленьком баре; собственно, я впервые в жизни очутился в таком заведении, поскольку все другие кафе были полны посетителей; в нем оказалось очень приятно, я, правда, представлял себе бар иным, более шумным; очень хорошенькая юная девушка подсаживалась за столик то к одним, то к другим солдатам и шутила и смеялась вместе с ними; в общем-то ничего особенного, я сидел себе тихо и спокойно, необычайно счастливый, и курил трубку, полностью погрузившись в свои мысли; время от времени я просил девушку принести мне рюмку аперитива, и всякий раз она так многообещающе улыбалась, что я тоже улыбнулся ей, но, видимо, моя улыбка, слава Богу, не получилась достаточно многообещающей; за другим столиком сидели с несчастным видом шестеро солдат; все они были необычайно молчаливые и ужасно грустные, все до единого, даже те, за чьим столиком сидела девушка, были молчаливые и невеселые; лишь изредка кто-нибудь из них пытался пошутить; однако по-настоящему безысходно печальными были те шестеро, что со скорбным видом сидели поодаль и тоскливым взглядом сопровождали каждое движение девушки; солдаты вообще производят такое покорно преданное, беспомощное, полное безнадежности впечатление, словно им предстоит вынести тяжесть столетней войны. […] Мне стало не по себе от их горестного вида — в баре находились исключительно одни солдаты! — и между ними порхала прехорошенькая, цветущая и, собственно говоря, предельно простодушная девушка, подобно птичке в ярком оперении на безутешном зимнем сером поле… в этой атмосфере военной печали мне, право, немного жаль было и девушку с ее детским легкомыслием. Никогда не забуду этот маленький бар, бар «You-You» [92] , где повстречал воскресным вечером таких грустных и подавленных солдат и эту улыбчивую прелестную юную француженку рядом с ними, словно потерявшуюся птичку; у детей и по-детски наивных людей солдаты всегда вызывают симпатию, и она была, видимо, еще совсем ребенком и потому ко всем нам относилась
92
До оккупации Франции в этом баре собирались коммунисты местного отделения Компартии Франции.
[…]
Западный фронт, 14 декабря 1942 г.
[…]
Наступила новая неделя, ее первый день уже клонится к закату; собственно говоря, я счастлив, что он заканчивается, понедельник всегда день особенный, все люди в плохом настроении и немного раздражены, потому что снова начались рабочие будни; во вторник станет значительно лучше, а дальше, вплоть до субботы, настроение повышается с каждым новым наступившим днем и остается таковым до воскресного вечера…
[…] в роте царит странная атмосфера подтасовок и нечистоплотности, мне это совсем не нравится, не удивлюсь, если мое нынешнее заявление об отпуске тоже засунут куда-нибудь и мой отпуск отодвинется на следующий срок; в этой самой мерзопакостной в мире корпорации, у военных, возможно все…
Почта пришла сегодня очень поздно, как я слышу — только что, а вместе с ней и маркитантские товары; всякий раз это целое событие: раз в месяц мы можем дешево купить свои пятьдесят сигарет, этому всегда сопутствует великая борьба и необычайное волнение, долгое выстаивание в очереди со всевозможными проклятиями и руганью; надо признать, что вообще-то солдаты всегда ругаются и сквернословят, не гнушаясь не в меру крепкими словечками; если к этому отнестись совершенно серьезно, можно предположить, что не иначе как сегодня вечером разразится революция, оттого все ужасно подавлены и вызывают жалость, по крайней мере, такое впечатление они производят.
Война постепенно приобретает серый безутешный облик, уже не такой победоносный и опьяненный успехами, как вначале; она становится суровой и горькой, а мы — бесконечно одинокими. Господи, сделай так, чтобы все получилось; просто ужасно, если все опять будет зря, то есть «зря» ничего не бывает, любое страдание, боль приобретает свой смысл в Боге, через крест; но я считаю, что было бы опять-таки печально, окажись эти страдания — в чисто политическом смысле — для народа вновь напрасными; мы прожили уже точно двадцать крайне бедных и безотрадных лет после Версаля; так должна же эта война дать нам хотя бы маленькую, пусть даже крошечную, передышку; мы, наше поколение, вообще не помним мира, мы вообще не понимаем, что значит — нет забот, нет страха, нет голода… нас всегда, всегда окружали безысходная нищета и нужда; Господи, подари нам возможность хоть одним глазком увидеть мир, чтобы мы смогли хотя бы рассказать нашим детям, что это такое…
Он должен быть чем-то несказанно прекрасным, этот мир; свободу мы познали в общем-то совсем недавно, я вспоминаю о том времени с щемящей тоской; а вот мира, мира мы так и не узнали. […]
Здесь… омерзительно, омерзительна сама атмосфера в роте, везде подтасовки и нечистоплотность, по крайней мере, мне так кажется; единственно приятной личностью является наш новый ротный, лейтенант; только сейчас, спустя почти месяц, я вдруг понял, кого он мне напоминает; я долго наблюдал за ним и все пытался вспомнить, на кого он похож, и вот сегодня меня вдруг осенило: он похож на Вильгельма Майерса, и даже очень сильно; он, правда, не такой крупный и не такой обаятельный, но поразительно похож…
Война стала нашей жизнью, я почти уверен в этом, по крайней мере, она составляет большую часть нашей жизни; мы не хотим с излишней печалью вглядываться в будущее, ведь когда-нибудь опять возникнет потребность в «академиках», и я очень надеюсь, что это коснется всех факультетов точно так же, как сейчас медицинского; невозможно, чтобы в университетах училось лишь несколько девушек; ежели в будущем году война окончательно примет более благоприятный оборот, то может статься, что кое-кого из нас и отпустят; я охотно стану работать за рубежом под каким угодно флагом в качестве переводчика или кого-нибудь еще, если мне разрешат взять с собой тебя…
[…]
Западный фронт, 18 декабря 1942 г.
[…]
Я опять в запарке; один телефонный звонок сменяет другой, и каждый «чрезвычайно срочный»; я разъезжаю на велосипеде по окрестностям города, по колено утопая в грязи, но в определенном смысле эти поездки доставляют мне радость, ибо мои колеса гонят время вперед, только вперед. […]
Я окончательно свихнулся и безмерно устал; порою мне хочется вдребезги разбить этот телефон, поскольку бесконечные капризы господ офицеров и фельдфебелей изводят меня и доставляют массу хлопот. […]
Когда-нибудь действительно пробьет час освобождения, и тогда никакие позументы не смогут больше терзать меня; впрочем, солдаты ведь самые выносливые; немецкий цивильный люд намного хуже, тщеславный, с самомнением, избалованный, требовательный и без малейшего представления о солдатской жизни… однако эта порода не столько мучает, сколько раздражает меня, и без того несказанно унизительно и неприятно возиться с этим народцем. […]
Мне просто до смерти охота заняться полезной, разумной работой; в какой-то мере здешняя суета делает меня даже счастливым; вот только люди, с которыми приходится иметь дело, часто невообразимо глупы. Бывают мгновения, когда я чувствую себя ужасно усталым и не способным к сопротивлению, но часто я просто «по горло сыт всем этим», до отвращения… всей этой жизнью в униформе с ежечасно сменяющими друг друга противоречивыми приказами, требующими непременного выполнения.