Письма с войны
Шрифт:
Сегодня ближе к вечеру, во время отдыха, я купался, вокруг ни души; было время прибоя, и уходящая в море волна была необычайно мощной (настолько мощной, что купание в такую пору запрещено, но ведь мне предстояло заступать в караул); так вот, в нашей маленькой, шириной не более четырехсот метров, бухте в форме полумесяца я находился совершенно один и, не раздумывая, окунулся в воду, чтобы поскорее смыть с себя грязь и пот, безмерно докучавшие мне, настолько я был себе противен, а потом просто поплыл в море — действительно потрясающее удовольствие; я всякий раз испытываю упоение, которое ощущаю почти физически, когда уплываю далеко от берега и вокруг меня только вода; меня охватывает первозданная безотчетная радость, космический восторг от непосредственного соприкосновения со стихией. […]
Будет
Мне захотелось хоть раз, один только раз насладиться всей полнотой и великолепием лета в спокойное мирное время, почувствовать всю космическую полноту природы; но война крадет у нас эту красоту, пора нашей юности уходит, исчезает, уничтоженная собственными руками, а когда наступит мир, мы уже состаримся, никто, никто не сможет определить, сколь бесконечно много отнято у нас войной, никто, кроме нас самих…
Каждый час каждого лета, каждый день, каждая весна и вся золотая пора осени — все эти годы видят нас исключительно в сером… Господи, дай нам узнать, что такое мир. […]
Только что услышал, что двадцать девятого состоится богослужение специально для нас; какая радость!
Еще раз выходил на улицу, я все никак не мог решиться лечь спать, не поприветствовав божественную ночь; на небо набегают густые перистые облака, озаряемые иногда лунным светом; море спокойное и мирное; на месте англичан я бы напал этой ночью, такой изумительной, мглистой погода бывает довольно редко…
[…]
Западный фронт, 5 сентября 1942 г.
[…]
Сегодня к нашему берегу прибило много мертвецов из Дьепа; всё больше англичане, как ужасно они выглядят; они лежали по всему берегу бухты, один оказался прямо против нашего бункера, по всей видимости, это канадец, темноволосый мужчина — от его лица ничего не осталось, — с маленьким золотым крестом на груди; наверно, канадский католик; думаю, ужасно смотреть войне прямо в лицо. Но это война, и ничто другое, война без прикрас; знаешь, я вспомнил стихотворение Генриха Лерша, стихотворение про убитого перед натянутой колючей проволокой, которую тот придерживал, пропуская своего брата; позднее я вдруг понял, кого этот убитый напомнил мне; так и есть, собственного брата, а уж потом только вспомнилось стихотворение Генри Лерша…
[…]
Западный фронт, 8 сентября 1942 г.
[…]
Опять среда, на дворе теплый чудесный осенний день и такой ясный, что кажется, Англия совсем рядом, словно нас разделяет только Рейн, а не морской канал, шириной в несколько километров; очень хочу, чтобы у нас был дом, обнесенный густой, трехметровой живой колючей изгородью, и в ней лишь одна малюсенькая калиточка для самых хороших друзей; разумеется, чтобы мы были совсем-совсем одни, чтобы было много комнат, простора и уж тогда — жить, жить и работать, как одержимому…
Я думаю, что ежели однажды один из моих сыновей попросит у меня разрешения поиграть оловянными солдатиками, самолетами и прочей подобной ерундой, то я очень рассержусь, а может, даже вспылю: я просто не смогу больше видеть в собственном доме среди всевозможных безделушек ничего, что напоминало бы мне весь этот кошмар; точно так же вернувшийся после многолетнего заключения осужденный не сможет смириться с решетками на окнах в своей квартире; ты это поймешь; например, я не могу больше слышать, как один наш певун с раннего утра принимается горлопанить солдатские песни, и готов взорваться от возмущения, но быстро беру себя в руки и преодолеваю эту слабость; я даже улыбаюсь, однако в своем собственном доме ничего подобного быть не должно; если Каспар как-нибудь зайдет к нам в гости, одетый в мундир, я уверен, поначалу это будет испытанием для моих нервов […], я не несчастлив, нет, просто твердо убежден в том, что нельзя позволять другим мучить себя всяким идиотизмом, если этому все равно неминуемо придет конец…
Моя тоска по нормальной жизни, музыке и работе неимоверно велика, но она не мучает, напротив, она поддерживает меня, сохраняет мою гордость, и я всеми силами скрываю ее от этого горластого люда, который действительно не ведает, что творит, он идолопоклонствует и предает, ему неведомы скорбь и вера, но осуждать его тем не менее нельзя. […]
Что меня действительно огорчает, так это нехватка времени и отсутствие тишины, чтобы в спокойной обстановке написать тебе письмо; я вечно куда-то спешу, всегда должен делать что-то очень важное и срочное; основная часть работ приходится на вторую половину дня, так что между их окончанием и заступанием на пост остается только время, чтобы поесть, и всякий раз я настолько устаю, что буквально валюсь с ног, потому что нет ни одной ночи, чтобы мы нормально спали; вечно сон какими-то порциями, не успеешь заснуть, как тебя уже будят; кроме того, я обязан содержать в полном порядке свои многочисленные орудия убийства, должен непременно чистить сапоги и делать еще массу обременительных вещей, так что писать приходится только урывками.
[…]
Западный фронт, 9 сентября 1942 г.
[…]
Сегодня с утра мы были в наряде, из-за чего не доглядели прекрасные сны; но зато после обеда удалось хорошо покемарить; есть что-то непостижимо прекрасное в том, когда ты потный и грязный приходишь домой и можешь поесть, основательно вымыться и освежиться в прохладных волнах моря и уж потом улечься в постель; ах, я великолепно спал, правда, сны были какие-то сумбурные, но спал глубоко и крепко, пока меня не вырвала из сновидений маленькая бандероль, опустившаяся мне на грудь, и я, не вставая, еще пьяный со сна, сожрал свой любимый пирог прямо в постели, затем с наслаждением выкурил сигарету и лишь после этого встал. […]
За долгие недели, проведенные здесь, я почти всегда был счастлив; но случается, мной вдруг на несколько часов овладевает печаль, мне становится до боли жаль потерянной юности и того, что я мог бы сделать, но не могу, […] и все же я с горделивой радостью преодолеваю всё, все многочисленные превратности жизни. Сегодня утром мы почти четыре часа ползали по земле, по жнивью, по полуотцветшим кустам, высохшим руслам речушек, почти полностью заросшим потрясающе красивыми дикими цветами и кустарниками; все эти естественные, насыщенные пряные запахи осени наполняли меня счастьем… и тоской по свободе, ах, свобода…
Часто я вспоминаю одетых в лохмотья французских рабочих, которые катят мимо на своих допотопных грязных велосипедах и с безразличным видом взирают на нас; они представляются мне юными богами; они могут позволить себе по вечерам пить вино и целовать своих жен, и, даже если они — как мужи — в своих политических взглядах позорно не свободны, тем не менее они с гордым величием сносят нужду и боль, что уравнивает любого нищего с богатым; я, естественно, не хотел бы поменяться с ними местами, это уж точно, я хочу быть немцем и оставаться таковым со всеми присущими нашей нации достоинствами и фантастическими недостатками, со всеми нашими сложностями, но зачастую жертвы, каковые мы как победители вынуждены принести, кажутся мне чрезмерно большими, однако поистине достойно удивления, как хорошо мы, немцы, все это выдерживаем; не думаю, чтобы какая-нибудь другая нация была способна так стоически и без излишнего фразерства столько сносить и стольким жертвовать и не впадать при этом в уныние и печаль, как это свойственно, пожалуй, русским, или не упиваться фразами, подобно французам; прости мне всю эту болтовню — все довольно сбивчиво и беспочвенно, собственно говоря, я даже не знаю, как так вышло, что без утайки рассказал тебе все это. Сегодня необыкновенная погода, очень тихо, так редко бывает, обычно постоянно дует ветер, неизменный бриз, но сегодня необычайно тихо и сумрачно, все затянуто туманом, по всем приметам — время осени, все торжественно, по-настоящему прекрасно. […]