Письма с войны
Шрифт:
Лейтенант — очень приятный аккуратный парень, совсем молодой, за ранение награжден Железным Крестом первой степени, по-настоящему человечный, достойный уважения; правда, об один острый камушек он спотыкается, но именно благодаря ему я сумел преодолеть в себе антипатию к этой местности; идеальный северянин, симпатичный во всех отношениях. К примеру, я не мог бы его обмануть, и мне не стыдно в этом тебе признаться; вероятно — порою я в этом почти уверен, — с этой ротой я отправлюсь на фронт, и поэтому очень отрадно, что будет такой ротный.
Вчера еще раз попробовал всевозможные французские горячительные напитки, правда, они стали менее крепкими, но до чего же приятно: стоит только заказать, как тотчас получаешь все, что тебе нравится, — все ликеры, вот только, к сожалению, очень мало вин; в кафе, или estaminets [63] , как их тут называют, хозяева не очень церемонятся; зал для посетителей одновременно служит и семейной столовой; дети приходят сюда прямо с улицы, получают
63
Маленькие, почти домашние, кафе и закусочные в Бельгии и на севере Франции.
Как же несбыточно далеко то время, когда однажды нам позволят жить…
[…]
Западный фронт, 17 мая 1942 г.
[…]
Еще вчера вечером я так радовался, намереваясь провести несколько часов в одной тихой кофейне за письмом к тебе, но все вышло иначе. Поначалу я стал писать домой, потом пошел поесть, а когда собрался было опять уйти, чтобы заняться письмом к тебе, за мной зашли и потащили на пьянку постоянного состава, от чего я просто не имею права отказаться. Попойка продолжалась до двух часов ночи, поистине варварское, сумасшедшее пьянство, но все дело в том, что из-за этого я сегодня совершенно разбитый, именно в воскресенье, которому заранее так радовался. Как всегда по воскресеньям я до трех дежурил, а потом улегся на боковую, чтобы проспаться после пьянки…
Моя личная жизнь, ты и мои родные, которых я тоже очень люблю, все это часто куда-то исчезает, и я об этом даже не вспоминаю, я как во сне; очень странное состояние, я становлюсь тогда ефрейтором Бёллем, командиром отделения, с некоторой долей садизма, полный отвращения, глубокой ненависти к войне, не счастливый, однако и не столь глубоко несчастный, полный своеобразного цинизма; и этот Бёлль командует отделением.
Другой же Бёлль иногда все это сознает и приходит в ужас от первого, но только поначалу, потом он свыкается с ним, в общем, оба хорошо ладят друг с другом, для них это только игра; но тот, кто не командует отделением, вообще не солдат и мне нравится больше, он мой единственный друг; он не хочет даже видеть оружие и мечтает, страстно мечтает, полный тоски и мрачных мыслей, об отказе от любого насилия, всяческого крика и рявканья в армии; этот мой друг — необузданный, фанатичный индивидуалист, ему очень редко позволяют проявлять инициативу, и у него есть одно очень важное, ответственное задание: не забывать ничего из того, что оскорбляет достоинство человека и что направлено и сказано против Бога. Сегодня ночью я «по службе» пьянствовал до двух часов; ты знаешь, я не борец с алкоголем, я и сам не прочь выпить, но неистовая, безумная пьянка только из-за пустого невежества, сопровождаемая непристойностями и фразерством, была сущим безобразием; я ни на секунду не был по-настоящему пьян, я сознавал все, что делал, однако здорово надрался, так что мне было плохо и муторно; и когда сегодня ночью под великолепным чистым небом, предвещавшим чудесный день, я неверным шагом возвращался тихой деревенской улицей домой, держа под руку моего старого друга Цильке, который был в стельку пьян, то вспоминал все мои негативные высказывания об армии и о войне, и я поклялся никогда не забывать их и всегда, всегда хранить в своем сердце. Да, не забывать ничего — это задача моего друга, первого, а другому я позволяю быть рядом со мной, но пока еще точно не знаю, как к нему относиться: стоит ли его ненавидеть, любить или только жалеть, вероятно, я еще направлю его на путь истинный.
Сегодняшнее утро было ослепительно прекрасным, когда я с тяжелой головой поднялся из своего угла, мои люди уже чистили оружие, не хватало только того, чтобы к нам вошел лейтенант. После обеда во время осмотра оружия я должен был проверить штыки в строю, но я не хотел портить воскресенье и никого не записал назло нашему солдафону-фельдфебелю.
Сейчас почти пять часов. Я только что прослышал, что у первой батареи лежат два тяжелых мешка с почтой для нашей роты, думаю, там и для меня кое-что найдется; хоть бы их вскрыли сегодня! Мне кажется, я только потому бываю иногда безразличен и безучастен, что не приходит почта; но когда она добирается до нас, то нами овладевают другие, повседневные радости, а не одни лишь воспоминания.
Курение — это единственное, что мне еще осталось, читать я не могу, писать — тем более, а пить в моем нынешнем состоянии вообще невозможно, потому что несколько дней тому назад снова дала о себе знать, и довольно ощутимо, моя застарелая болезнь, приключившаяся со мной во Франции; слава Богу, не дизентерия, все же с помощью опиума и голодания я ее уже немного приглушил.
Скоро отправлюсь на прогулку в соседнюю деревню; я специально подал рапорт об отпуске да еще заявку на выходной, чтобы лишний раз выйти за пределы части; как-нибудь сообщу Эди [64] , где нахожусь; мы расквартированы в довольно большой деревне неподалеку от морского продовольственного управления, не исключено, что у него тут найдутся дела и он объявится здесь, тогда он сможет навестить меня. Однако я не думаю, что мы тут надолго застрянем, очень скоро нас отправят отсюда…
64
Эдуард Имдаль — брат Аннемари Бёлль, тоже солдат, находился в это время во Франции.
[…]
Западный фронт, 18 мая 1942 г.
[…]
Наконец-то уже полдесятого, и я могу распечатать твои письма; долго же мне пришлось носить их в кармане, прежде чем настал этот момент, только вот ответ придется писать в спешке; неимоверно много работы, однако отчасти в этом мое спасение.
Сейчас сижу один во французской пивной с бутылкой красного вина; кроме меня здесь только старая хозяйка заведения, она примостилась возле печки и штопает чулки; моя голова полна разных мыслей о завтрашнем дне, потому что мне предстоит еще многое сделать: я должен приготовить бумажные фигуры солдат и мишени и надо еще как следует проштудировать боевой устав пехоты…
Сегодня на утренних полевых занятиях я произвел очень хорошее впечатление на командира полка, обер-лейтенанта, он наблюдал за нашим отделением, в общем, я справился; его визит почти такой же, как вашего министериальдиректора… [65]
Вчера вечером был в соседней деревне, хотел купить для вас масла, но ничего не вышло; тогда я заглянул в пивную и попросил хозяйку приготовить для меня омлет из трех яиц, потом поболтал с ней немножко; она поведала мне о том, что ее муж сейчас в Германии, в лагере для военнопленных в Бохольте, и показала его фотографию, я счел себя обязанным показать ей твою. Она решила, что я расстроен и нуждаюсь в утешении, и сказала, что война должна кончиться через три месяца и тогда я снова буду со своей «bien aim'ee Annemarie» [66] , мне пришлось назвать твое имя, к сожалению, к великому сожалению, я не могу поверить в ее пророчество; естественно, она имела в виду, что война кончится потому, что мы ее проиграем; так считает большинство здешних жителей; ах, эти французы вообще ничего не знают… Пора закругляться, надо ложиться спать, а рано утром придется еще кое-что выучить. Мне бы очень хотелось заполучить отдельную комнату, тогда стало бы значительно легче, мне это даже положено, просто на сей раз не повезло, но, когда нас снова переведут в другое место, я надеюсь, что буду жить в отдельной комнате, это мне обещал наш переводчик и квартирьер. […]
65
Министериальдиректор — министерский чиновник, занимающий высокий пост.
66
Любимой Аннемари (фр.).
Да, чуть не забыл: вышли, пожалуйста, денег, они здесь так быстро тают…
[…]
Западный фронт, 22 мая 1942 г.
[…]
Только что пришли твои письма от воскресенья и понедельника и письмо и бандероль из дома… менее четырех писем я еще ни разу не получал; видишь, как мне хорошо; правда, служба изнурительная, поскольку для командира отделения в тринадцать человек я очень робок, это верно, а еще потому, что слишком долго длится моя служба и никак не кончается, даже по воскресеньям: приходится следить, чтобы каждый выстирал свое белье, вымылся, проверил, нет ли вшей, и т. д., то есть нет ни минуты, ни одной минуты свободного времени; но вот когда раздают почту, его у меня хоть отбавляй, я имею право курить, пить хорошее вино, а также наслаждаться другими прекрасными вещами douce Франции; здесь прекрасная плодородная земля, и по утрам, во время учений в нашем лесу или поблизости от него, повсюду, на пологих склонах и холмах видны рабочие лошади, вплоть до самого горизонта можно разобрать серую лошадь в яблоках и сивую, а лес — я уже писал тебе — это настоящий волшебный ковер из диких цветов под зеленым шатром, да еще в ярких солнечных пятнах.
Вот через все поле к нам скачет лейтенант, элегантный и юный нордический блондин с орденом; есть что-то удивительное в том, как он, подобно юному властелину, скачет по освещенному солнцем полю прямо по молодым всходам, которые гибнут под подковами его лошади; о, я не солдат и никогда им не стану, и я плохой, очень плохой командир отделения, но этот скачущий юный господин, властитель роты, вообще являет собой что-то очень странное; ах, у меня сердце бродяги, я скорее бы заплакал, увидя этот чудесный лес, в котором должен рычать, как солдафон; я плакал бы, завидя прекрасные холмы, по которым должен гонять свое отделение; охотнее всего я бы один, совершенно один улегся на одном из них под лучами солнца и мечтал; я никогда добровольно не стану солдатом и в глубине души зачастую ужасно сержусь на велосипедистов из моего отделения, которые старательно произносят «господин ефрейтор» и все время норовят почистить мои сапоги; ах, Господи, пусть чистят, но… нет, нет. Однако в общем и целом здесь вполне достойная жизнь, достойная человека, вот почему я не несчастлив, именно не несчастлив, но я страдаю, я по-горло сыт всем этим.