Письма с войны
Шрифт:
Сегодня после обеда получил постельное белье, постирал совсем порвавшиеся носовые платки, кальсоны и целую кучу носок, привел в порядок нашу загаженную комнату, сварил кофе да еще написал семь писем, и все это за два часа, я почти горд своими достижениями; над нами сияет яркое солнце, совсем рядом шумит море, на той стороне видны сверкающие белизной меловые скалы, которые ты тоже видела; наверное, это очень сентиментально, если я непрестанно думаю о тебе, стоит только сквозь дымку и туман на море показаться острову; ведь ты плыла по этому каналу и долгое время жила в этой стране, об этом я думаю всегда, всегда, когда ночью стою на посту и вижу, как на той стороне вспыхивает свет прожекторов и из тяжелых орудий багровым шаром вырывается дульное пламя, которое, словно по волшебству, устремляется в небо, где тотчас распадается на множество мелких кусочков; ах, что бы ты сказала, если бы тебе довелось опять увидеть этот берег, ощутить
Но что будет, если однажды они придут, каждую ночь я думаю об этом, и моя фантазия рисует нашу прелестную бухту с сиренами, которую облюбовал отель «Сирена», с бороздящими ее воды скоростными катерами противника, а на них по всему побережью надвигаются танки; да, узнать бы, когда и как они придут. Ты никогда не должна бояться за меня […], я тебе еще ни разу не лгал, и я твердо верю, что увижу тебя… и еще буду работать, работать […] во имя идеи и христианской истины, работать во имя креста, после войны это будет великая задача, лучшей работы для мужчины я не могу пожелать; вместе с моими братьями, с Тильдой и Тео, с Каспаром и Вильгельмом Майерсом мы создадим общину, отличную общину; ах, разве есть у нас причина хоть на секунду озаботиться нашей судьбой и тревожиться о ней, ибо всемилостивейший Боже всегда следит за нами и любит и охраняет нас. Ты единственная, кому я поверяю свои сокровенные мысли и кого не стыжусь, даже Алоису я не смогу открыться, что люблю Христа и крест, хотя я великий грешник и моя жизнь не может иметь иного смысла, кроме одного: жить и работать во имя Христа и креста; я снова смогу работать и уповаю на это. Если бы нынешней зимой мне действительно удалось получить отпуск на полгода, я бы достучался до своих коллег и денно и нощно, в любую свободную минуту, писал толстый-претолстый роман; я справлюсь, да что там говорить, некоторые из своих историй я сочинял за одну ночь, […] жить подле тебя и работать, работать — это сделало бы мою жизнь полнее…
Нынешней зимой я непременно сяду за стол и начну писать, я уже предвкушаю это, и это сбудется; мы будем вместе ходить на концерты, будем слушать музыку, быть может, еще раз послушаем Девятую симфонию, вполне вероятно, это произойдет самое позднее через три месяца. […]
Я уверен, что так и будет, до ноября в России все решится, или же мы там просто закруглимся, тогда для Запада у нас появится много лишних сил, поэтому всех, кто прослужил три года, отпустят по домам на целых полгода; будем надеяться, только надеяться…
Ах, как прекрасно море и какая теплая погода; там, внизу, должно быть великолепно, скоро мой черед заступать на пост, чему я уже почти рад, поскольку буду один, совершенно один…
[…]
Западный фронт, 18 августа 1942 г.
[…]
Я безумно устал; сегодня было очень жарко, мы работали всю вторую половину дня, натягивали колючую проволоку. Теперь мне еще предстоит отдежурить пять часов ночью.
После обеда в нашем районе опять был жесточайший воздушный бой, подбили два самолета, английский и немецкий; высоко в небе мы увидели два парашюта, потом, прямо на наших глазах, обе машины рухнули в море, и некоторое время спустя на берег вытащили англичанина, мокрого, как мышь, обер-фельдфебеля, совсем еще мальчишку; он по форме, правда, несколько неуклюже поклонился и спокойно дал себя увести; да, с этаким противником война уже не так страшна. Бедный парень, он выглядел ужасно усталым, подумать только: наверняка прыгал с четырех тысяч метров, но и плюхнулся точнехонько в море, мне кажется, он был насмерть перепуган […] безумная, бессмысленная война…
[…]
Западный фронт, 20 августа 1942 г.
[…]
Сегодня получил письмо с печальной вестью о судьбе Гейнца Мёддерса [74] , я был просто убит и, наверное, целых полчаса, как в столбняке, просидел на стуле; впервые с одним из наших друзей так жестоко обошлась война; мы не теряем надежды, что он в плену, пожалуй, это вероятнее всего; пусть будет так, но это тоже ужасно; мы тут иногда в шутку предполагаем, что он в Канаде, однако все равно паршиво.
74
Гейнц Мёддерс попал в плен и был отправлен в Канаду в один из лагерей
Еще я получил от отца, тоже сегодня, двадцать сигарет, хороших, немецких; они действительно чуточку взбодрили меня, потому что последние недели дела с куревом обстояли очень скверно.
[…] как бы то ни было, но мы влачим здесь жалкое существование; число обитателей нашего жилья увеличилось вдвое, и все это сильно действует на нервы. Надо ведь не только хорошо знать людей, но суметь еще и вытерпеть их, а я определенно не самый терпимый…
Сегодня я не очень расположен к «письменному разговору», нельзя сказать, что я несчастен, но я сыт по горло этой жизнью. […] Здесь, у моря, всегда прекрасно; мне только хочется пожелать, чтобы до моего отпуска нас не перевели отсюда. Надеюсь, все вы не слишком испугались, когда услышали об английском десанте; мы тут вообще ничего не заметили.
[…]
Западный фронт, 24 августа 1942 г.
[…]
Только что получил твое письмо от вторника, день английского налета; я очень рад, что ты не слишком волновалась; полагаю, ты уже знаешь, что нас это не коснулось. Вообще-то нечего переживать из-за подобных сообщений, которые, вероятно, появятся еще; легко ничего не бывает…
Сегодня я несказанно устал; до позднего вечера мы занимались тяжелой работой под палящими лучами солнца, поэтому я хочу пораньше лечь спать, так как в два часа ночи мне опять предстоит стоять внизу на посту до самого рассвета; в последние дни погода снова улучшилась, но мы ужасно измотаны, поскольку нет ни одной ночи, чтобы мы спали положенные часы, и тем не менее я рад, что мы все еще здесь, на передовых позициях, тут время проходит быстрее, что же до строевой подготовки, то она бывает редко и очень короткая; напиши мне, пожалуйста, получили ли вы мыло, что я вам послал, четырнадцать кусков; я послал его задолго до почтовой бумаги и зубной пасты; денег пока хватает, вот только никак не могу, к великому сожалению, раздобыть кофе для матери; если все же удастся найти, тогда я, естественно, окажусь на мели, потому что здесь он ужасно дорогой; может, вам прислать еще пишущей бумаги? Вчера послал Тильде, Альфреду и тебе по целой пачке, а отцу немного сигар. […]
После налета англичан решение об отпуске снова отложили, но я не теряю мужества и, в первую голову, надежды, что когда-нибудь у нас начнется наша совместная жизнь…
Еще три дня, и настанет четвертый год моей службы.
Надеюсь, вам не очень досаждают авиационные налеты и прочие неприятности; а как вы питаетесь, что есть у вас из еды? Это по-настоящему беспокоит меня, и не потому, что мы, солдаты, вернемся домой с толстыми ряшками, а вы будете там ходячими трупами; напиши мне об этом. […]
Высылаю тебе и всем остальным вырезку из фронтовой газеты с побережья под Дьепом; у нас точно так же, как у них, один к одному; поначалу я подумал было, что это наш участок. […]
[…]
Западный фронт, 26 августа 1942 г.
[…]
Сегодня стоял на посту наблюдения восемь часов без перерыва, а через два часа должен опять заступить на пять часов в ночь; последние четыре часа простоял на холме Икара, совсем один в этот удивительно прекрасный летний вечер; редко бывает так красиво; воздух, как бархат, теплый, напоенный фантастическим летним ароматом; жаль только, что стемнело, иначе я писал бы прямо на улице; в будке ужасно темно и грязно и мухи, целые тучи мух, никто не удосуживается даже подмести пол; я занимаюсь этим почти ежедневно, но сегодня у меня нет на это времени; удивительно, сколь мало можно положиться на своих товарищей. Однако не об этом я хотел написать тебе. […]
В облачном небе над холмом с его чудесными лугами висит в легкой дымке луна, мягкий, как шелк, воздух поистине околдовывает; над морем стоит густой плотный туман, так что видимость всего на километр-другой, весьма опасная для нас погода!
Последние часы на посту были невероятно прекрасны; стоишь себе один-одинешенек на вершине холма, окруженный непривычной тишиной посреди благоухающих летними травами лугов, а перед тобой море, только море; по правую сторону от тебя бухта шириной десять километров, песчаный берег, изрезанный во время прилива многочисленными ручейками и лужицами, и крошечные, как муравьи, люди, копошащиеся в песке; мне доставляет огромное удовольствие наблюдать в бинокль за каждым в отдельности, изучать его походку и вглядываться в лицо, когда он подходит ближе, не ведая, что ему смотрят прямо в физиономию; и солнце, солнце, уходящее за горизонт над Англией; следить в бинокль за солнцем — поистине редкое, ни с чем не сравнимое наслаждение; все пространство, выхватываемое окулярами, залито багряным, теплым сиянием, а над морем… огромный, раскаленный, причудливый мост из последнего отблеска света. […]