Письма в квартал Капучино (сборник)
Шрифт:
Старик терзался: кто уйдет раньше – он или Нина. И в редкие моменты разговора с Богом старик просил, чтобы она умерла раньше. Чтобы умерла счастливой, окруженная его заботой и скромным, на какое он способен, вниманием. Чтобы ей не было страшно оставаться одной. Она падает и подолгу не может встать, объяснял он Богу, и порой забывает, зачем куда-то направлялась, хотя только на сборы тратила пару часов. Разговоров с Богом Нина Валентиновна не слышала – старик просто стоял у окна и смотрел вдаль. Разве что мог не ответить на ее вопрос, чего в остальные минуты с ним никогда не случалось.
Семен Иванович закрыл окно. Песок, залетавший в дом, расстраивал его. А в возрасте, когда самые яркие радости, как ни крути, позади,
Он не выдерживал взгляда и отворачивался: так уходящая жизнь смотрит на остающуюся. «Живи», – шептал голос откуда-то с границы, и ему очень хотелось жить. В городе не было моря, не хватало воды, были только заводы и офисные центры. В их дворе стояла трансформаторная будка, несколько больших канистр для мусора и баскетбольное кольцо без сетки, приделанное к ветхому столбу посреди песчаного поля. И справа, и слева, и впереди – через поле – стояли блочные дома, такие же, как и у них, а за теми домами стояли другие, если уж не такие же точно, то очень похожие, а где-то совсем далеко, куда жена уже не дойдет одна – заблудится, – проходила дорога.
Старик любил посидеть на автобусной остановке, наблюдая за движением: мимо проносились автомобили, сновали туда-сюда охваченные бытовыми думами жители ближайших домов, а иногда царственно останавливался автобус; снисходительный водитель открывал двери и сразу жал на кнопку снова: он знал, что старику некуда ехать, а другие пассажиры на остановке появлялись редко, да и не сходил никто. Иногда старик откупоривал бутылочку пива, и липкий, вязкий день вдруг начинал бродить радостными пузырьками; неожиданно радовала мамаша с колясочкой или удачная шутка проходивших мимо старших школьников. Кто-то заговаривал с ним, спрашивал время, и старик улыбался в ответ: «Время, время…» – и кивал головой. Затем вдруг спохватывался, резким движением выставлял вперед руку и, прищуриваясь, бодро рапортовал: «Половина четвертого, или пятнадцать тридцать. Нет, даже тридцать одна». Но интересовавшийся временем прохожий уже куда-то исчезал.
«Хм», – ежился Семен Иванович, возвращаясь в свое привычное забытье. Пиво приносило больше тоски, покидало его быстро, оставляя тревожное чувство медленного отрезвления, которое было гораздо хуже ясной трезвости. День был испорчен, оставалось либо напиться, либо тяжко приходить в себя, но даже идти за алкоголем – не то чтобы пить – казалось ему бессмысленным. Напиться не удавалось: алкоголь не нравился, веселья не было, сон становился страшен и гадок. Приятное ощущение было от первого глотка пива, но только от него – единственного. А далее мозг просто погружался в какую-то мутную и вонючую жидкость, пока не тонул в ней. В этот момент у старика закрывались глаза.
Он не мог и не хотел напиваться еще и из-за жены, конечно. Когда она становилась беспомощной, в глазах стояли слезы. А какая помощь от пьяного, когда его и в лучшей форме (теперь так приходилось говорить и про такое состояние) сдувает ветер. А если, пьяный, упадет, да еще и расшибется? А станет плохо ей? Нет, он не мог такого позволить.
«Нельзя зацикливаться на одном человеке», – всплывали в памяти слова приятеля из далеких времен уже зрелости, но еще вроде как молодости. «А в чем же тогда смысл? Посвятить жизнь другому – вот единственное, что оправдывает наше существование», – интимно шептал Семен Иванович, наделяя космической важностью каждое слово. «Ну-ну», – смеялся приятель сквозь сигаретный дым. Постаревший, он иногда посматривает на Семена Ивановича с телеэкрана, если тот вдруг решает включить пыльный ящик. Иногда ему кажется, что бывший приятель осознает его правоту в том разговоре. Иногда глаза бывшего приятеля кажутся грустными. И чтобы не видеть их, он выключает экран.
А как не зацикливаться? Однажды жена действительно заблудилась в их унылом квартале. Дело было так: в одно из воскресений они собрались за продуктами. В собственном дворе магазина не было, в соседних – лишь пара павильонов, и они отправились в экспедицию, как шутя говорил старик. Деньги получали из пенсионного фонда, да иногда приходил перевод от дочери, живущей в Москве.
Дочь никогда не вспоминала о них, старик вряд ли смог бы сказать, когда видел ее в последний раз: может, десять, а может, пятнадцать лет назад, – в его возрасте прошлые годы уже перестают быть аккуратно расставленными папочками в архиве и сливаются в прямую линию, на которой все события не имеют ни дат, ни степени важности. Ее муж не был интересен Семену Ивановичу – он занимался какой-то продажей, перепродажей, арендовал и покупал что-то, посещал корпоративные курсы и сам проводил тренинги. Говорить с ним было не о чем.
Дочь занялась бизнесом, дальше этого слова старик уточнять не стал: занялась, ну и занялась, – мысленно одобрил и забыл. Дочь была совсем другой; не то что любить ее больше матери – вообще просто любить ее он так и не научился. Теперь она временами присылала сообщение на телефон Нины Валентиновны «Живы ли?», «Не изменился номер счета?» – и делала нерегулярные переводы. На эти деньги не разгуляешься, но всякий раз они были кстати.
– Так доча понимает благодарность, – ворчал Семен Иванович, надевая пальто, но про себя благодарил: ее и Бога, ведь без помощи этих двоих жизнь стала бы очень тяжкой.
– Ну а что ты хотел? Жизнь, – объясняла жена.
Встав с постели и опираясь о стену, она тяжело дышала и осматривалась по сторонам, будто оказалась в незнакомом месте. В действительности ей было больнее: в детстве и юности дочь была ее лучшей подругой, отдалилась слегка, обучаясь на последних курсах университета. А затем внезапно уехала, сначала в Европу, но вернулась в Россию.
Мать просила о встрече, плакала возле окна, а Семен Иванович уходил на кухню и там засыпал. Затем просьбы о встрече кончились, а с ними и все разговоры. Дочь исчезла, стала другим человеком, выбрала мир, о котором они никогда ничего не узнают, даже самого главного: хорошо ли ей там? Они не знали, замужем ли дочь до сих пор, или уже разведена, или уже с другим, – единственным контактом с ней были сообщения, приходившие изредка с телефона, а тот был по большей части выключен.
– Дай мне руку, – попросила жена привычным, ничего не выражающим голосом, и старик, босой и одетый в пальто, прошел через коридор ей навстречу и протянул руку. Она оперлась, чувствуя в руке силу, которой ей так не хватало, прижималась к нему все крепче. Эта сила не могла ее защитить или спасти перед лицом самого страшного, но эта сила еще была, и в руках старика она чувствовала жизнь, в то время как ее собственная сила стремительно уходила. А самое страшное уже являлось по ночам. «Забери меня! – кричала она старику сквозь сон бессвязные слова. – Верни мне!» А он закутывался в одеяло и бесконечно долго на нее смотрел.
К середине дня у Семена Ивановича разболелась голова, да и слабость дала о себе знать в самый неожиданный момент. Виски сдавливала какая-то непреодолимая и жестокая сила, перед глазами кружили пятна, все плыло – потолок, стены, тревожно качалась из стороны в сторону блеклая лампа на черном проводе, свисавшая над прихожей, как будто дело происходило не в панельном жилом доме, а на корабле при сильной качке. Старика резко затошнило, голова взорвалась совсем уж неестественной, непривычной болью, и на какое-то мгновение отнялось зрение. Он резко качнулся вправо, заваливаясь на жену, и, не желая потянуть за собой, выпустил ее руку. Но так и не смог увернуться; падая, толкнул ее, и без того потерявшую равновесие.