Пистоль и шпага
Шрифт:
«Пусть все идет, как сказал русский, — решил, наконец, маршал. — Помешать этому не удастся, к тому же предыдущая попытка пошла во вред Франции. А вот о пользе я подумаю…»
С этой мыслью он сбросил халат и забрался в постель. Человек он уже немолодой, сон ему необходим.
До аванпостов я не добрался — на рассвете нарвался на казачий разъезд. С десяток всадников выскочил на дорогу передо мной из перелеска и мигом окружил. Взгляды гарцующих на лошадках казаков не сулили мне доброго. Ах, да, французская шинель.
— Спокойно, господа! — сказал я и стал расстегивать пуговицы. — Я капитан Руцкий, младший офицер отдельного егерского батальона при командующем Второй армией. Шинель не моя.
— Глянька, что баит! — ощерил желтые зубы рябой казак с густым чубом, свисавшим из-под черной бараньей шапки с красным шлыком, и подъехал ближе. — Шинелка не его. Курва польская!
Костистый кулак врезался мне в скулу. Из глаз будто огни брызнули. Ах ты, сука! Ответный удар в челюсть снес казака с лошади — только подошвы сапог мелькнули. Зашипели, вылетая из ножен клинки сабель. Пипец…
— Перед вами русский офицер! — закричал я, распахивая на груди шинель. — Ордена видите? За Бородино жалованы. Рубите по ним!
На мгновение казаки застыли, и эта заминка оказалась решающей.
— Сабли в ножны! — приказал возглавлявший разъезд урядник, и казаки, ворча, подчинились. — А вы, господин капитан, или как вас там, проедете с нами. Только руки свяжем — больно горазды ими махать.
— Вяжите! — согласился я. — И везите к вашему начальству. Надеюсь, оно будет вежливее к герою войны.
— Разберемся! — сказал урядник, делая знак двум казакам. — Хто тут герой, а хто французский шпиен.
Вот так, со связанными руками, я и прибыл в лагерь под Тарутино. Меня провезли между палаток и свежесрубленных домов. В лагере были многолюдно: сновали солдаты, рысили на конях офицеры, раскладывали на своих повозках товар маркитанты. Многие провожали нас любопытными взглядами. Да, уж, триумфальный въезд. Возле одной избы конвой встал и спешился. Два казака стащили меня из седла на землю.
— Кого привезли, станишные? — спросил стоявший на ступенях казак, перед этим лузгавший семечки. Их шелухой было засыпано крыльцо.
— Шпиена хранцузского спымали, — сообщил один из моих конвоиров. — Возле лагеря шатался.
— А чего руки связали? Спужались? — хохотнул казак. — Десятеро одного?
— Драться здоров, — буркнул конвоир. — Федьке, вон, как дал в рыло, так тот с седла — брык!
— Как конь копытом лягнул, — подтвердил упомянутый Федька, приложив ладонь к налившейся синим челюсти. Пусть скажет спасибо, что не сломал. — Ничего, я эту курву польску самолично рубать буду.
— Рубалка не выросла! — не утерпел я. — Гляди, как бы к расстрельному столбу не поставили.
— Да я! — набычился Федька и схватился за рукоять сабли.
— Тихо! — прикрикнул урядник, и Федька убрал руку. — А вы помолчите, господин капитан или как вас там! Чичас его благородие есаул разберется, кто вы есть. И, ежели прав Федька, молитесь. Казаки обиды не спускают.
С таким напутствием меня и ввели в избу. Там, посреди большой комнаты — одной на весь дом, стоял стол, срубленный из плах, и две лавки. На одной из них, лицом к двери, сидел немолодой казак с витым шнуром вместо погон на плечах мундира, с худым лицом, украшенным большим острым носом. При виде нас он отложил лист бумаги, на котором что-то выводил гусиным пером, и с любопытством уставился на меня.
— Вот, ваше благородие, — доложил урядник. — Шпиена спымали, возле лагеря ошивался. Казака Головатого кулаком ударил — да так сильно, что с коня сшиб.
— Ваш Головатый первым начал, — наябедничал я. — Ударил меня, хотя крикнул, что русский офицер.
— Что ж ты, русский, французскую шинель нацепил? — ухмыльнулся есаул.
— Из плена бежал. В своем мундире не выбрался бы из Москвы. А помог мне в том капитан Главного штаба Александр Самойлович Фигнер. Он шинель и дал. Под ней у меня русский мундир.
— Снимите с него шинель! — приказал есаул.
Казаки споро развязали мне руки и, стащив шинель, бросив ее на лавку. Сами встали по бокам и положили руки на рукояти сабель.
— Вижу, — сказал есаул и добавил быстро: — Чин, должность, полк?
— Младший офицер отдельного батальона конных егерей при командующем Второй армии капитан Платон Сергеевич Руцкий.
— Нет такого батальона, — усмехнулся есаул. — Как и Второй армии. Объединили их.
— Когда уезжал в Петербург, были, — пожал я плечами. — Отсутствовал в армии более месяца. Понимаю ваши сомнения, господин есаул, но многие могут подтвердить мою личность. Например, майор Спешнев, командир означенного батальона, как и любой из его офицеров. Генералы Неверовский, Паскевич, ваш казачий генерал Иловайский.
— Знаешь Василия Дмитриевича? — насторожился есаул. — Откель?
— Бились вместе под Смоленском. Этот крест, — я коснулся знака Военного ордена, — за него. Василий Дмитриевич выделил нашему батальону полусотню казаков под командой хорунжего Чубарого. Мы с ним еще пушки незадолго до Бородино захватили, — я помолчал. — Сгинул Гордей Иванович в Бородинском сражении вместе со своими казаками. Ударил с ними во фланг польских улан, которые на остатки нашего батальона мчались, а между нами тогда Багратион находился. Не стало бы командующего, кабы не казаки. Дал нам минутку Гордей, чтобы пушки развернуть и в каре встать. Пожертвовал собой, живот положив за други своя.
— Сам видел?
Есаул привстал, смотря на меня с каким-то странным выражением лица.
— На моих глазах все было. После боя майор Спешнев приказал мертвых казаков собрать и похоронить по-христиански. Но я этого уже не видел — отбыл в Петербург по именному повелению.
— Оставайтесь здесь! — приказал есаул казакам. — С этого, — он указал на меня, — глаз не спускать. Я скоро.
Нахлобучив на голову форменную шапку, он выбежал из избы. Отсутствовал долго, где-то час. Сколько точно, сказать не могу, часы у меня забрали французы. Все это время я стоял, переминаясь с ноги на ногу под хмурыми взглядами казаками. Сесть мне не предложили, а сам я просить не стал — ну, их, этих донцов! Ишь рожи!