Плачь обо мне, небо

Selestina

Потому голос, продолжив звучать, словно бы просачивался под кожу.

– …Так я молчу, не зная, что сказать, Не оттого, что сердце охладело. Нет, на мои уста кладет печать Моя любовь, которой нет предела.**

Остальные шесть строк сонета ей раскрыла память – тем же проникновенным тембром, пропитанным сожалением.

Стиснув зубы, тяжело сглотнула; уже потянувшаяся было к двери рука безвольно упала на шелковые юбки, что с шелестом колыхнулись, стоило резко развернуться. На считанные секунды можно позволить себе отступить.

Три быстрых шага – словно по битым стеклам кровоточащими ногами, как у той Русалочки из старой сказки;

только она расплатилась не голосом – честью.

Губы несмело искали губы, обретая и теряя, отчаянно цеплялись и не желали расставаться; судорожно перебирали волосы не слушающиеся пальцы; куда-то прочь из груди стремилось вырваться сердце, рискуя проломить ребра и быть пронзенным ими; души не знали, как отказаться от последней капли тепла. Смешивались чувства, забывались слова, замирали в горле извинения.

Но лишь на мгновение, что не могло продлиться дольше задержанного вздоха и истлело, оседая пеплом на плечах, догорая в глубине смотрящих друг на друга глаз.

В молчании, обнявшем две фигуры, о стены ударили глухие слова:

– Вы счастливы, Катрин?

Ей пришлось сделать глубокий вдох, сглатывая комок слез, и заставить непослушные губы изогнуться в почти искренней улыбке, сквозь которую шепотом упали:

– Очень, Ваше Высочество.

Николай безмолвно впитывал каждую крупицу эмоций, плещущихся в увядающей зелени; отчаянно хотелось сжимать в ладонях хрупкие пальцы, покрывая их поцелуями, и молить о прощении. За то, что с самого начала все было обречено. За то, что имена менялись, а истории оставались неизменны, получая единый конец.

И прошу, не проверяйте меня на стойкость.

– Простите меня, Катрин, – голос звучал глухо, и едва ли достигал её слуха.

Катерине чудилось дежавю: в далеком шестьдесят третьем году, осенью, она вот так же стояла напротив цесаревича, не в силах дышать от этой почти осязаемой связи, что рождалась в их пересекающихся взглядах. Тогда она не ведала, что следующие тринадцать месяцев станут столь прекрасны и мучительны, и навсегда оставят отпечаток на юной девичьей душе. Она ни о чём не мечтала, зная, какая судьба уготована Его Высочеству, и сколь сильно очернен её собственный образ перед Императором: их связь до конца дней оставалась бы тайной и не имеющей будущего. Интрижкой. И лучше так — разорвать все парой фраз, найти в себе силы отказаться, но не умирать каждый раз, не терять чести, не оставаться навечно второй. Не причинять боли никому.

Никто из нас не свободен.

Склонившаяся голова на доли секунды отсрочила приговор, давая возможность собраться с силами. Когда Катерина вновь выпрямилась, в её глазах не осталось ничего, кроме почтения и когда-то данного обета верности: так и должна смотреть на Наследника Престола фрейлина Ея Императорского Величества. Пусть и бывшая.

– Я буду молиться за Ваше счастье, Ваше Высочество.

Скрип медленно затворяющейся двери скрадывал мягкий стук каблучков по полу, а шуршание пышных юбок — излишне шумное дыхание, рвущееся из груди. За спиной оставалось прошлое, которому никогда уже не стать настоящим, даже на мгновение; на него не следовало оглядываться, о нем не стоило вспоминать. Когда онемевшие губы перестанут ощущать отпечатавшийся на них клеймом поцелуй, все забудется.

Быть может, так и случится.

***

Николай не собирался стреляться – ни когда в его лицо летела презрительно брошенная перчатка, ни когда внутри вспыхнуло раздражение в отношении дерзнувшего задеть его

семью. Не собирался потому, что не имел права подвергнуть свою жизнь опасности как Наследник Престола. И потому, что не испытывал желания ранить князя Голицына, потому что это встревожит Катерину – а ей и без того выпало слишком многое. Но и спустить вызов, именно потому, что была задета честь семьи и Императора, не мог: за двойное оскорбление офицер должен был ответить. Только разбираться с этим уже не ему – государю: завтра, когда явится секундант князя Голицына, его уже будет поджидать пара жандармов, с которыми неразумный дуэлянт отправится в Россию – не дождаться же ему, пока Император самолично пожалует в Германию.

За дальнейшую же судьбу князя Петра Николай не в ответе. Достаточно и того, что отцу станет известно о слухах, в коих замешана небезызвестная барышня, и цесаревичу при встрече придется многое объяснить. Он бы мог послать письмо, но в том нет особого смысла – разговора все равно не миновать.

Однако это будет нескоро, а вот до матери сплетни явно или уже дошли, или дойдут к вечеру, а потому придется как можно скорее раскрыть ей их природу. Это не вернет Катрин ко Двору – по меньшей мере несколько месяцев она точно здесь не появится, даже если Императрица все поймет, но хотя бы пресечет измышления о срыве свадьбы с Дагмар. И, если ему посчастливится все успеть объяснить, до принцессы эти слухи не долетят.

Пальцы бессознательно перебирали маленькую жемчужную брошь, оставленную ему Катрин: похоже, ему стоило начать собирать все её украшения – сначала кулон на бархатной ленте, что был на ней в их первую встречу в Зимнем, теперь одна сережка и снятая с воротника брошь. Он бы никогда не подумал, что станет хранить подобные безделушки, пусть и стоившие немало, но, поймав себя на мысли, что он уже больше часа не выпускал драгоценности из рук, цесаревич понял, что с этой крошечной нитью, связывающей их, вряд ли когда расстанется.

Впрочем, к чему загадывать – сердце вероломно. Может статься, что одним утром он проснется и не вспомнит о той, которой принадлежали эти украшения.

Как знать – какое чувство вечно?

Мария Александровна, вернувшаяся с прогулки в компании madame Тютчевой, уже успела сменить платье и даже дождаться поданного чая, но свежий румянец, столь редкий в России, еще не угас на её бледном лице. Вошедший в покои матери Николай даже замер в дверях, наблюдая её светлую улыбку, которой ему так недоставало еще четырьмя месяцами ранее. Вновь проскользнула мысль о том, как было бы чудесно отправлять её чаще в Европу: вдали от сурового климата Северной Пальмиры, вдали от супруга, что в последние годы едва ли вызывал в ней хоть слабую искру радости, вдали от обязанностей Императрицы она становилась такой спокойной и свободной, и будто бы молодела на несколько десятков лет.

Ему вспоминалась еще совсем юная, двадцатидвухлетняя Ма – ему самому от роду было не больше трех лет: её задорный смех, что слышали лишь дети, глубокий голос, которым она пела им русские колыбельные, мягкие руки, с такой любовью треплющие детские волосы, строгий, но переполненный нежностью голос, когда она отчитывала сына, с самого детства стараясь воспитывать его без послаблений, но не скрывая своего особого отношения к нему.

Как эта полная света и тепла молодая женщина угасла? В какой момент от нее осталась лишь русская Императрица, склеп для хрупкой немецкой принцессы, воскресающей лишь здесь, в Югенгейме?