Плачь обо мне, небо
Шрифт:
— Да, с сегодняшнего дня я в штате фрейлин Ея Величества. Можешь называть меня Катрин — мне известно, что при Дворе немало французских обычаев: от обращений до одеяний. Не мне это изменять.
— Ты не походишь на недавнюю выпускницу Смольного — почему тебе так поздно вручили шифр?
Пытливость ума Сашеньки рисковала разбить все то нежелание рассказать о себе чуть больше, чем требовалось, поскольку эта девушка не намеревалась отступать. Уже жалея о том, что ей так “повезло” с соседкой (разве что статс-дама ошиблась?), Катерина продолжила давать скупые ответы. Удовлетворяли ли они её собеседницу — сказать было сложно: та в свою очередь рассказывала столько, что Третье Отделение бы восхваляло небеса, появись у них такие словоохотливые преступники. Из живых и бойких речей Сашеньки удалось узнать, что она приходилась дочерью воспитателю самого Императора — Василия Андреевича Жуковского, и свиту государыни пополнила
— Я тебя, наверное, утомила, — спохватилась Сашенька, резко обрывая рассказ о сломанной броши Императрицы и причастности к этому происшествию фрейлины Ланской. — Располагайся пока: через час будет ужин, мы должны спуститься к нему. Если ты не возражаешь, я тебя оставлю ненадолго.
Вспорхнув с кушетки, она преодолела расстояние до выхода и скрылась за дверью, предоставляя возможность оставшейся наедине с собой Катерине, наконец, собраться с мыслями и осмотреться. За мутным стеклом окна, лишенного даже самых скромных занавесок, раскинулась Александровская площадь, присыпанная снегом, и, пожалуй, это было единственным, что радовало глаз. Если кому придворная жизнь виделась полной роскоши и дорогого убранства, то один лишь вид квартирки фрейлин мог развеять все эти представления: разделенная серой деревянной перегородкой комната одновременно служила и гостиной, и спальней для её хозяек. На меньшей половине располагались горничные, приставленные к обитательницам квартирки, на большей властвовали сами придворные дамы. Только “властвовали” — слово слишком громкое для тех, кто не имел даже личного гарнитура: меблировка составлялась из старых вещей, покинувших основные комнаты второго этажа и Императорской половины третьего. Так рядом со шкафом красного дерева соседствовал низкий восточный столик и кушетка в стиле ампир. Разве что отделка стен и потолка выглядела гармонично, пусть и не слишком изысканно и помпезно: без гипсовых скульптур и позолоты. За тяжелыми портьерами скрывались узкие кровати, на одну из которых Катерина перенесла ридикюль в надежде успеть разобрать вещи до возвращения Сашеньки.
В некотором роде, даже её личные покои в фамильном поместье, выглядели богаче, однако она явилась сюда не за более комфортными условиями, а потому даже толики разочарования не промелькнуло в зеленых глазах.
Шанс, что выпал ей, надлежало использовать полностью, и на это ничуть не влияла обстановка квартирки или изящество будничного туалета. Поправляя складки пунцового бархатного платья, лишенного особой отделки, Катерина бросила равнодушный взгляд в зеркало — радость от получения шифра затаилась, и теперь назначение казалось чем-то совершенно пустым. Она знала — всему виной усталость, а значит, не стоило придавать ей значения. Лучше найти Эллен и отвлечься задушевным разговором с подругой.
Правда, оставался лишь один вопрос: как среди этих безликих дверей отыскать нужную?
========== Глава одиннадцатая. Женское общество ==========
Российская Империя, Санкт-Петербург, год 1863, декабрь, 9.
За несколько дней при Высочайшем дворе Катрин успела познакомиться с остальными штатскими фрейлинами Ея Величества, но заводить дружбу ни с кем не спешила: если не брать во внимание Эллен, теплом к ней прониклась лишь Сашенька Жуковская, порой даже излишне усердствующая в проявлении своего доброго отношения к соседке по комнате. Иные же придворные дамы вели себя менее приветливо, хоть и открыто свою неприязнь к новенькой выражали не многие.
Взять хотя бы Анну Тютчеву — немолодую барышню, коей, как по секрету шепнула ей Сашенька, шел уж тридцать пятый год, а она все оставалась незамужней. Лицом она не вышла, семья её имела материальные стеснения, но образование Анна получила достойное, за что и была оценена Императрицей и даже допущена до воспитания младших царских детей. Правда, дворцовые сплетницы иначе выставляли ситуацию: “государыня не нашла в этой дурнушке соперницы, потому и вручила ей шифр”. Быть может, здесь и имелась доля правды — адюльтеры своего венценосного супруга Мария Александровна переживала болезненно, хоть и на людях либо их не замечала, либо говорила о них с иронией. Но даже если так, среди её приближенных было немало привлекательных барышень, что не давало оснований полагать, будто свой фрейлинский штат она составляла лишь из девиц неприглядного вида. Только вот если государыня с Анной могла часами беседы вести, то многие придворные дамы едва ли словом с ней соглашались перемолвиться: и излишняя прямота суждений, и острота языка, и непростой характер — все это отдаляло любимицу Императрицы от обитателей Дворца. Не сказать,
Ольга Смирнова, напротив, приглянулась Катерине — много путешествовавшая с матерью с самого детства, она знала немало о культуре и истории других стран, была знакома с различными религиозными учениями и мифами, и потому ее мерный, тихий голос с легким французским грассированием столь часто звучал на вечерних посиделках у Ея Величества. Несмотря на внешнюю свою привлекательность, не подчеркиваемую даже пудрой, Ольга сторонилась шумных балов и предпочитала им уединение в своей спальне. Ей шел тридцать второй год, а она так и не вышла замуж, хоть и при Дворе в свое время только и говорили, что о помолвке не столь давно назначенной фрейлины с молодым юнкером из не знатного рода. Отчего не случилось браковенчание, знала лишь близкая её подруга — Мари, дочь самого Александра Сергеевича (Пушкина, прим.авт.), чьими стихами зачитывался весь высший свет; но она с достоинством хранила эту тайну, а после вышла замуж, покинув дворцовое общество. Более ни с кем близких отношений Ольга не заводила, и история со временем оказалась припорошена пеплом прошедших лет.
Если старшие дамы хранили нейтралитет, не одаряя особым вниманием Катерину, то среди её погодок находилось немало тех, кто считал необходимым посудачить о том, за какие заслуги попала в Императорский штат никак не зарекомендовавшая себя особа. И среди всех выделялась Александра Ланская — дочь супруги погибшего поэта от второго брака. Будучи благословленной самим покойным государем Николаем Павловичем, да не обделенная красотой и женскими формами, юная фрейлина как нельзя лучше иллюстрировала все то, что говорилось о женском коллективе, полном яда и коварства. С равной натянутой улыбкой она могла устранить соперницу или донести сплетню государыне, заранее зная, как та отреагирует на новость об очередной интрижке её царственного супруга. Не то, что бы Ланская мстила своей непосредственной благодетельнице — она не имела видов на Александра Николаевича — скорее просто не умела иначе. Это проявлялось даже в том, каким тоном она делилась воспоминаниями об очередном изрядно повеселившем её кавалере, не воспринятом всерьез в силу это чина, титула, материального положения или иных факторов.
— Тот очаровательный корнет… — миниатюрная фрейлина с медными мелкими кудрями задумалась, силясь вспомнить его имя, — Арапов, кажется? Он целый вечер с тебя глаз не сводил! — во взгляде говорившей читалось восхищение: ей льстило водить дружбу, как она полагала, с “жемчужиной” императорского двора. Там, где была Александра, всегда можно было встретить большинство видных женихов столицы, а значит, велик шанс однажды заполучить внимание и её спутницам. Пусть даже самую малость.
— Он так смешно краснел, когда спрашивал, не обещала ли я кому вальс, — рассмеялась Ланская, надкусывая пирожное, аккуратно приподнятое над фарфоровым блюдцем. Нельзя было не признать, что каждый ее жест был старательно отточен и наполнен изящества. А будь здесь кто из видных офицеров, непременно бы добавилось кокетство даже в столь прозаичном действе.
— И что же ты? — нетерпеливость являлась главным качеством прехорошенькой Бобринской, попавшей в штат по рекомендации своей бабушки — в прошлом фрейлины государыни Марии Федоровны, хозяйки петербургского салона, а ныне перебравшейся в киевское имение и посвятившей себя внукам и супругу. Воспитанием Наталья была обязана именно ей, поскольку все внимание ее родителей было обращено в сторону пятерых сыновей. В кругу Императрицы Бобринскую знали как источник шалостей и проказ, а также бесконечных шуток: своим присутствием она всегда могла разогнать тоску, за что и ценилась Её Величеством.
— Позволила ангажировать меня на танец, — все с той же непосредственностью продолжила Александра, опустив сладость на тарелочку.
Окружившие её фрейлины тут же бросились обсуждать родословную офицера, сходясь во мнении, что императорской крестнице, коей являлась Ланская, необходим некто более состоятельный и не с таким смешным деревенским именем — Иван. Катрин, до слуха которой долетала эта непринужденная беседа, лишь поморщилась — такие разговоры её ничуть не интересовали и даже были противны. Ну какое, право слово, имеет значение титул? И что за низость — обсуждать искренность чужих чувств с такой насмешкой? Впрочем, влезать в эти беседы она тоже не намеревалась: боялась сказать лишнего, дабы не навлечь гнева со стороны Ея Величества, в отдалении расшивающей ризу для аналоя в недавно построенный храм. Всё же княжна еще не чувствовала себя в этом обществе столь уверенно, чтобы обмениваться колкостями, пусть даже и с глубоко неприятными ей особами. А потерять шифр на пятый день день пребывания в новой должности было бы слишком глупо.