Плачь обо мне, небо
Шрифт:
Исчезновение Наследника Престола, бесспорно, незамеченным не осталось: после праздничного ужина карета должна была отбыть из приюта, ранее бывшего поместьем Голицыных, однако после того, как цесаревич не показался в обозначенное время в столовой и не был обнаружен ни в одной из комнат большой усадьбы, случился немалый переполох. Кто-то уже во всех красках представлял сдвинутые брови государя, готового карать по всей строгости, кто-то беспокоился за состояние государыни, которая волновалась за каждый шаг старшего сына. Как бы то ни было, а поиски были организованы незамедлительно, и увенчались успехом лишь утром, когда «пропажа» внезапно вернулась самостоятельно в компании той самой фрейлины, с которой и замечали Его Высочество в последние дни. Как Катерина и обещалась, она ничего не сказала о приступе Николая, вместо этого изложив историю, которую они обговорили еще утром: мол, отправились в деревню, к народу (для цесаревича это было привычно, потому причина бы ни у кого не вызвала вопросов), и по чистой случайности забыли о времени. Опомнились
Вот только от донесения о случившемся Императору это не спасло самого Николая, стоящего перед Его Величеством и вынужденного изображать искреннее раскаяние. Нет, он, безусловно, чувствовал бы себя виноватым, если бы отчитывала его Мария Александровна, потому как он вновь пошел на поводу у своих желаний. Впрочем, кто мог сказать, что оно так обернется? А в простой прогулке нет ничего противозаконного или же опасного. Государь так явно не думал: заложив руки за спину и в упор смотря на сына, старательно отводящего взгляд, он продолжал свой воспитательный монолог. Тон его голоса то становился невероятно жестким, но ровным, то внезапно срывался на быстрый и осуждающий. Александр беспокоился за своего преемника, что сложно было скрыть от самого себя, но едва ли это демонстрировал: по крайней мере, сам Николай ощущал лишь новые волны монаршего недовольства, все чаще проявляющиеся по отношению к нему. Порой цесаревичу казалось, что он уже утратил всякие положительные черты в глазах своего отца, давно уже смотрящего на него лишь как на будущего царя и то, лишь потому, что эта роль досталась ему по праву рождения. Осуждения удостаивалась и его физическая форма, и слишком крепкая связь с матерью, недостойная мужчины, как полагал отец, и даже редкие промахи в принимаемых решениях и суждениях. Как бы Николай ни старался, былой любви, что окружала его с самого рождения, когда в руках родителей не находилась огромная держава, и на престоле находился его дед, уже не существовало. И приходилось лишь догадываться, отчего отец к нему так переменился.
– Вы ведете себя как мальчишка. Совершенно не думаете о матери, делая, что заблагорассудится.
Опять. Опять те же самые фразы, те же самые причины, всегда следующие за словами о недопустимости ослабления бдительности и потворствования своим желаниям для будущего правителя. Словно он уже и человеком быть перестал, родившись с царской кровью.
– Судя по Вашим бесконечным адюльтерам, Вы думаете о ней еще меньше, – не сдержался цесаревич. Император задохнулся от неожиданного заявления сына, обычно лишь молча выслушивающего все эти речи.
– Вы смеете дерзить и поучать меня?
– Я лишь плачу Вам той же монетой, Ваше Величество, – нарочито отвечая в официальном тоне, не сводя упрямого взгляда с побагровевшего отца, отозвался Николай. И, не дожидаясь ответа, коротко откланявшись, покинул кабинет. В спину ему ударилось возмущенное “Николай!”, однако цесаревич менее всего сейчас ощущал себя виноватым.
Он, конечно, перешел границу дозволенного, упрекнув государя и указав тому на его не идеальность, но он не желал слышать поучений с подобными аргументами со стороны того, кто сам их беспрестанно нарушал. Слезы матери, которые она позволяла себе в редких случаях и лишь в одиночестве, били больнее, нежели гнев Императора.
***
Российская Империя, Санкт-Петербург, Михайловский дворец, год 1863, декабрь, 27.
Доверенное лицо баронессы Аракчеевой не справилось с поручением. Об этом князь Остроженский узнал в обед, когда слуга доставил ему письмо от Варвары Львовны, где та в привычной ей сухой и лаконичной манере поясняла, что затея не увенчалась успехом и отказывала в дальнейших попытках. Отчего старая знакомая оказалась столь категорична - осталось загадкой, но и сам факт неудачи ничуть не обрадовал Бориса Петровича. Скомкав многострадальную бумагу и велев слуге сжечь ее так, чтоб и пепла не осталось, князь распорядился приготовить ему выходной сюртук и заложить к вечеру карету. Похоже, ситуация требовала его личного вмешательства. Памятуя о том, что «четверги» супруги Великого князя после его смерти не упразднялись, хоть и носила Елена Павловна траур уже много лет, Борис Петрович в один из таких вечеров решил лично посетить Михайловский дворец под предлогом вхождения в сей интеллектуальный кружок, что собирала подле себя деятельная княгиня. Надлежало каким-то образом получить возможность совершить личную прогулку по дворцу, раз уж доверить такое дело кому-то оказалось попросту бессмысленной затеей. И ведь сложности-то в том никакой не было.
Царская семья, даже ее побочные ветви, крайне беспечно относилась к вопросу собственной безопасности, как смог выяснить князь Остроженский: что сам Император, путешествующий без охраны, что Наследник Престола, явно взявший с него пример. Императрица, столько раз увещевавшая сына брать с собой хотя бы несколько жандармов, сама порой наносила визиты лишь в сопровождении статс-дамы и особо приближенных фрейлин. А в Михайловском дворце, если не брать во внимание охрану
Знать бы ему, сколь сильно он заблуждался.
Император действительно в силу своей занятости не имел возможности навестить Великую княгиню, о чем передавал свои искренние сожаления, однако вместо него с Ея Величеством прибыл Наследник Престола, от глаз которого не укрылось знакомое лицо. С князем Остроженским лично он едва ли был знаком, однако рассказы Катерины позволили составить неглубокий портрет, отнюдь не внушающий доверия к этому человеку. В поведении Бориса Петровича с племянницей для него существовало немало вопросов, а если учесть, что и государь высказывал не единожды свои сомнения касаемо этой персоны, просто переметнуть свое внимание на следующего прибывшего гостя Николай не мог. Стараясь не подать виду своей заинтересованности старым князем, цесаревич вернулся к беседе с Милютиным, продолжающим излагать свои измышления о польских крестьянах. Необходимость наделения их землей с взысканием подоходного налога, которую он намеревался на этом вечере обсудить с Императором, в итоге оказалась раскрыта перед его преемником, изначально действительно прибывшим сюда с целью серьезных бесед, но теперь отвлеченным каким-то странным чувством тревоги. Мысли едва ли концентрировались на словах статс-секретаря, и данное тому обещание донести все его предложения до государя, подкрепив их личной рекомендацией, что могла стать решающей, забылось почти сразу же, как только щупленькая фигурка князя Остроженского тенью метнулась прочь из освещенной гостиной. Позволив собеседнику договорить, Николай поблагодарил за уделенное ему время, стараясь, чтобы это не выглядело слишком поспешным прощанием, и откланялся, следуя за объектом своего наблюдения.
Осторожности Борису Петровичу было не занимать – беспрестанно оглядываясь, словно бы ненарочно, он продолжал свою прогулку к главному вестибюлю, из которого большая парадная лестница вела наверх, к покоям хозяев. В силу того, что сейчас и Елена Павловна, и гости ее находились в Белой гостиной, вероятность столкнуться с кем-либо здесь была ничтожно мала. Минуя несколько десятков ступеней и ныряя в полутьму коридора, старый князь силился вспомнить все то, что когда-то ему рассказывала баронесса Аракчеева, допущенная в эту часть дворца: проверять каждую дверь на статус помещения за ней попросту не было времени. Впрочем, это сделать все равно бы пришлось – Варвара Львовна явно не имела на руках планировку верхнего этажа, а ее витиеватые объяснения едва ли подлежали переложению в четкую инструкцию. Посему приходилось действовать по наитию и проверять ряд комнат на соответствие искомой. Кабинет покойного Михаила Павловича был обнаружен лишь спустя полчаса, и, к счастью для старого князя, в том самом крыле, где он и производил свои поиски. Юркнув в образовавшуюся щель и притворив за собой створку темной двери, Борис Петрович сощурился, стараясь хоть немного привыкнуть к отсутствию освещения и разглядеть хоть что-то. Зажигать даже самую малую свечу было бы неразумно – войдет кто, сразу почует запах затушенного пламени. И тогда, как ни таись, а быть ему обнаруженным. Так что выход был один - довольствоваться скупым светом выползшего на небо полумесяца (к превеликой радости, тот грозился перерасти в полноценную луну). Освоившись за несколько минут в непривлекательных условиях настолько, чтобы не натыкаться при каждом шаге на предметы меблировки, князь Остроженский двинулся в сторону письменного стола, поверхность которого была практически пуста – лишь крупная чернильница, несколько книг и какая-то статуэтка: Елена Павловна сохранила все таким, каким оно было при жизни ее покойного супруга.
Ящики стола оказались заперты. Точнее, запертым оказался верхний, а в нижних не хранилось ничего, кроме каких-то бумаг, не представляющих ценности для визитера. Острый взгляд блуждал по помещению, пытаясь понять, чем раскроить проклятое дерево, или что еще могло бы стать тайником для столь важной вещи. Михаил Павлович слыл человеком сердечным, и в том, что он трепетно относился к подобным мелочам, не приходилось сомневаться.
– И что же Вы с таким упоением ищете, любезный? – ровным, бесстрастным голосом осведомился Николай, бесшумно проникая в кабинет.
Свет от небольшого стеклянного фонарика, находящегося в его руках, тут же удлинил тени, придав им жуткие очертания. Вздрогнув, князь Остроженский обернулся к нежеланному гостю: на его неприятном лице промелькнул было испуг, но тут же сменился каким-то наигранным удивлением, когда личность стоящего перед ним человека была идентифицирована. Цесаревич опасности практически не представлял, потому особо беспокоиться не стоило. Если, конечно, юнец не позвал с собой охрану.
– Ваше Императорское Высочество, – старый князь расшаркался, выказывая свое почтение, – какая приятная встреча.