Пламя Магдебурга
Шрифт:
Он провел мягкой ладонью по поверхности стола.
– Если помнишь, мы начали свой разговор с рассуждений о благе Кленхейма. Ответь мне: для кого станет благом твоя смерть? Молчишь… Тогда ответь: разве наш труд, наше благочестие, та скромная, но постоянная роль, которую мы играем в жизни общины, – разве все это не приносит городу пользы? Разве это не благо?
Каспар стоял, молча кусая губу. Он не знал, что возразить. И его отец видел это.
– Полагаю, – сказал он, – на этом мы можем завершить наш разговор. Завтра ты отправишься к Маркусу и скажешь ему, что отец не дал тебе своего разрешения. Да-да, так и скажешь. Скажешь, что отец
Они топтались на улице уже больше четверти часа, когда дверь наконец открылась и на порог вышел Маркус. Потянулся, поморщился от яркого солнечного света, оглядел их всех и коротко распорядился:
– Заходите внутрь.
В комнате было темно – окна плотно зашторены. В камине горело несколько поленьев, посреди комнаты стоял пустой стол. Стулья, сундук с одеждой, маленький табурет – все это Маркус убрал к стенам, чтобы оставить побольше свободного места.
Они встали вокруг стола, переминаясь с ноги на ногу, ожидая, что скажет младший Эрлих.
Маркус снял с шеи распятие, положил его перед собой.
– Я знаю, что не все из вас готовы принести клятву, – негромко произнес он, не глядя ни на кого. – Ничего. Главное, что вы пришли. Тот, кто не принесет клятву сейчас, сможет сделать это позже. Тогда, когда будет готов.
Он наклонился к камину и опустил маленький крестик на угли.
– Когда накалится железо, – сказал он, – вы сожмете его в правой ладони, по очереди. Держать не надо – сожмете и сразу отпустите и передадите другому.
Подхватив пальцем цепочку, он вытащил распятие из огня.
– Встаньте в ряд.
Все, кроме Шлейса и Петера, выстроились перед Маркусом. Альфред Эшер стоял первым; Конрад Месснер, рассудивший, что, пройдя через десяток рук, железо немного остынет, – последним.
– Протяните вперед ладонь.
Они вытянули руки.
– Теперь повторяйте.
Они повторяли за Маркусом тяжелые слова клятвы, и тихий, придавленный гул их голосов заполнял пустую комнату изнутри. Вслед за этим раздалось тихое шипение и короткий вскрик. Железо прикоснулось к человеческой коже.
Глава 2
Карл Хоффман сидел в своем кресле, глядя на догорающее пламя камина. На коленях у него лежала раскрытая книга – «Concordia», «Книга Согласия» [43] . Крупные кирпично-красные готические буквы на титульном листе. Он купил ее двадцать лет назад в лавке Иоахима Брауэра в Магдебурге. Редкая, ценная книга, она вполне стоила уплаченных за нее денег. Впрочем, сегодня он так и не прочел ни строчки. Буквы не желали складываться в слова, бежали друг от друга, расползались, заваливались в разные стороны. Или, может быть, что-то случилось с его глазами?
43
«Книга Согласия» – сборник лютеранских вероисповедных текстов, составленный в 1580 г.
После гибели Магды все, что окружало его, все, что прежде казалось единым целым, раскололось, как раскалывается на многие куски упавшее зеркало. Все на своем месте, все так, как было всегда. Но теперь между людьми, словами, предметами нет прежней связи, они разделены, оторваны друг от друга – маленькие островки среди глубокой черной воды.
Странно… Он любил свою жену, старался не спорить с ней по пустякам, уступать там, где это было возможно. При этом он не считал ее умной женщиной. Ее суждения были поверхностны, она презрительно относилась к его книгам, не желала учиться читать – хотя он настаивал на этом – и не разрешила ему научить чтению Грету. Магда верила в колдовство, верила в то, что евреи злоумышляют против христиан, верила в порчу и дурной глаз. Она была и осталась дочерью зажиточного крестьянина, любящей землю, любящей труд, с подозрением относящейся ко всему, что не укладывалось в ее небольшой, составленный из немногих, но основательных частей мир.
И все же в ней было то, чего никогда не было у него самого: простота, искренность. Случалось так, что она на ходу выражала мысль, над которой он мог биться целыми днями. Она легко сходилась с людьми, всегда помогала тем, кто нуждался в помощи. В ней была сила крепкого приземистого дерева, глубоко ушедшего корнями в землю, – щедрая, живая, любящая сила, которую невозможно было отравить сомнениями, невозможно было поколебать.
И сейчас, после гибели Магды, жизнь как будто ушла из их дома, вытекла, как вода вытекает из разбитой чашки. Все кончилось… Больше не слышно, как шуршит ее платье, как гремят кастрюли на кухне, как хлопают двери под ее торопливой, сильной рукой…
Помогая другим, Магда никогда не искала помощи. Всю работу по дому она делала сама: сама ухаживала за свиньями и гусями, сама поддерживала чистоту в комнатах, сама стирала одежду. Не раз он упрекал ее в том, что подобное поведение не к лицу жене бургомистра и что им следует нанять хотя бы одну служанку, а стирку и починку одежды перепоручить Эльзе Келлер или Марии Штальбе, которые зарабатывают этим на жизнь. Но Магда стояла на своем: женщина не может быть неженкой, работа рук не грязнит.
Что ж, Магда всегда была сильной… Лишь однажды случилось несчастье, которое сумело пригнуть ее к земле. Двое их маленьких сыновей, близнецы Петер и Пауль – светловолосые и веселые мальчики, чьи имена были выбраны в честь апостолов Петра и Павла, – умерли летом тысяча шестьсот восемнадцатого года от оспы и были похоронены на городском кладбище рядом с могилами родителей Хоффмана.
В те дни Магда ни с кем не могла говорить. Всю работу по дому она делала молча, не произнося ни единого слова, и только слезы маленькими поблескивающими каплями сбегали по ее щекам. Мужа и притихшую, напуганную несчастьем дочь она не замечала, даже не смотрела на них. Едва выдавалась свободная минута, Магда становилась на колени перед висящим на стене распятием, шептала слова молитвы, и растрепанные пряди волос липли к ее мокрому, залитому слезами лицу.
Но каким бы тяжелым ни было свалившееся на нее несчастье, она сумела распрямиться. Снова зазвучал в доме ее громкий голос, она снова отчитывала, распоряжалась, наводила порядок, спорила с мужем, несмешливо уперев руки в крутые, раздавшиеся от родов бока. Магда сумела справиться с горем. Смерть детей – двух существ, которые вышли из ее чрева крохотными комочками и росли, поднимались, тянулись вверх, питаясь ее любовью, обвивая ее, как вьюнок обвивает ствол высокого дерева, – не сломила ее, лишь стиснула сердце грубыми, тяжелыми челюстями, навсегда оставив на нем свой страшный рубчатый след.