Пламя Магдебурга
Шрифт:
Альфред послушно кивнул, неловким движением пригладил свои волнистые, цвета остывшего олова, волосы.
– Маркус, послушай…
– Что?
– Я подумал… Надо помочь семье Ганса Келлера. Матери его совсем сейчас тяжело. Пятеро детей, как щенята, а работников нет. Пенсионов теперь не платят, не из чего, огород у них маленький. А мы прежде с Гансом друзьями были. Ты же помнишь, он у моего отца два года в подмастерьях проработал.
– Как мы можем помочь?
– Когда Совет будет раздавать то… что мы соберем… замолви словечко за госпожу Келлер. Пусть ей выделят чуть больше, чем остальным. Прочие семьи могут и сами себя прокормить…
Маркус слегка нахмурился – не ко времени Альфред начал этот разговор, – но затем, коротко кивнув, пообещал:
– Я поговорю с Хойзингером.
Он продолжал стоять, опершись левой рукой о тонкий древесный ствол, рассматривая лежащую внизу пыльную, выжженную солнцем дорогу. На сердце у него было
Божье благословение – это не могло быть ничем иным. Грета – сама! – подошла к нему на улице, коснулась его плеча.
Это случилось вечером, когда солнце растеклось по верхушкам деревьев, а тени домов вкрадчиво ползли по земле. Он сидел с Хагендорфом в оружейне, обсуждая план действий на тот случай, если Кленхейм снова подвергнется нападению. Заваленные дороги давали им защиту против солдат, но разве можно быть уверенным до конца? Хагендорф обещал подрядить нескольких парней, чтобы выкопали вдоль городской ограды новые волчьи ямы и выставили заграждения из заостренных кольев.
От Хагендорфа он отправился домой. Шел быстро, не глядя по сторонам, думая о том, что предстоит им завтра. И вдруг почувствовал, как кто-то тронул его за плечо. Это была Грета.
– Прости, что долго не говорила с тобой, – тихо сказала она, и ее глаза улыбались. Совсем как прежде. – Я…
Он остановил ее, слегка сжал ей руку:
– Молчи.
Она опустила взгляд, как бы ненароком поправила вьющуюся по волосам белую ленту.
Они шли по улице к ее дому, почти не глядя друг на друга. Не хотелось ни о чем говорить. Они были вместе, и ничто не могло встать между ними. Маркус держал ее руку, маленькую, нежную руку с тонкими пальцами. Кожа на ладонях слегка загрубела, была шершавой, но ему это нравилось. Они шли близко, так, что их локти время от времени соприкасались. Иногда ветер подхватывал каштановую прядь ее волос, и они падали ему на плечо.
Маркус хотел обнять ее и еле удерживался, чтобы не сделать этого на людях. Обнять ее, прижать к себе, ощутить теплоту, покорность ее тела, раствориться в нем, сделать своей собственностью навсегда…
Незаметно, чтобы она не увидела, он посмотрел на Грету. Горе оставило на ее лице свой отпечаток – кожа под глазами слегка потемнела, возле губ тонким, едва различимым штрихом легла морщинка. Сейчас, в золотом свете июньских сумерек, он видел, как похудело, осунулось ее лицо. Ничего… Горе, которое обрушилось на них, со временем будет забыто. Они станут мужем и женой, у них родятся дети. Дети, которые примут фамилию Эрлихов, продолжат их древний, почтенный род. Грета будет счастлива с ним. Она увидит, с каким уважением относятся к нему остальные, она будет знать, как много он сделал для Кленхейма. Будет гордиться им…
Маркус на секунду закрыл глаза, попытался представить себе эту картину. Они с Гретой идут в воскресенье в церковь, и каждый, кто попадается им на пути, почтительно снимает шапку, и в церкви они занимают место на первой скамье. Грета улыбается, и ее ладонь безмятежно покоится в его ладони…
Он ничего не сказал ей о том, что им предстоит сделать. Ничего не сказал о дороге, об опасности, которая им угрожает. К чему тревожить ее? Когда-нибудь она все узнает. В свое время. Но не теперь.
Эрлих машинально провел по дереву рукой и вздрогнул от боли. Ах да… Знак, символ их клятвы напомнил ему о себе. Что ж, довольно предаваться мечтаниям. Нужно приступать к делу.
Как и приказал Маркус, они сделали из веток шалаш, устроили себе лежанки. Хлеб, воду и остальные припасы сложили внутри шалаша, туда же пристроили аркебузы. От нечего делать снова завели разговор.
– Вот ты давеча про колдунов говорил, Конрад, – вытягивая вперед уставшие ноги, сказал Вильгельм Крёнер. – Я, конечно, судить про них не могу; чего не знаю – того не знаю. Но одну похожую историю слышал. Матушка моя говорила: случилось это через несколько лет после Черной смерти, при императоре Карле. Империя тогда сильно обезлюдела, и многие деревни стояли пустыми. Волков развелось – как червей в могиле, не было от них никакого спасения. Нападали на людей и ночью, и днем, и даже внутрь деревенской ограды заходить не боялись, и собак сторожевых убивали играючи. И случилось так, что в одном большом селении стали пропадать дети. Сначала думали на разбойников или цыган – ведь известное дело, цыгане детей крадут. Выставили караулы на дорогах, следили за всеми, кто проезжал мимо. Но дети пропадали по-прежнему, иногда по двое-трое за месяц. Видя такое бедствие, староста деревни сам принялся за дело. Возле одного из домов, где жил последний пропавший ребенок, он нашел под окном волчьи следы. Стало быть, это волк крал детей. Собрал тогда староста со всей деревни охотников, еще и с соседних селений позвал – полсотни человек, самое малое, и еще собак взяли огромную свору, – и устроили на волков большой гон. Несколько дней подряд гнали их по всему лесу и отдыхать ложились, только когда наступала ночь. Отрезанные звериные головы выставляли на палках вдоль дорог. В церкви день и ночь молились об избавлении от лютой напасти, молились, чтобы Христос защитил невинных детей.
Вильгельм умолк, ногтем раздавил заползшего на плечо муравья.
– А дальше? Дальше-то что было? – придушенно спросил Эрвин Турм.
– Дальше? Дальше слушайте. После той охоты, о которой прослышали даже при дворе тамошнего ландграфа, все стало спокойно, и староста, и все самые уважаемые жители деревни принесли в дар церкви по пять золотых флоринов в благодарность за спасение от волков. Но зимой, под Рождество, пропала восьмилетняя дочка мельника. Пропала – как в воду канула. А у самого мельникова дома староста снова увидел волчьи следы – крупные, как и в прошлый раз. С той поры староста дал себе зарок, что не успокоится, пока не выследит хитрого зверя. Взял двух помощников и стал с ними каждую ночь обходить деревню. Неделя прошла, две – ничего. И вот в одну ночь, когда утихли морозы, идет он со стороны церкви к конюшне, где ездовых лошадей держали. Идет один – помощников отправил караулить на другую сторону. И слышит: за конюшней снег скрипнул. Он остановился, прислушался. Еще скрипнуло раз, потом еще, потом по стене зашуршало. Староста перекрестился, вытащил меч и пошел вперед. Выглянул за угол – смотрит, крадется вдоль стены волк. Огромный, черный, каких он никогда прежде и не видал. Старосте страшно стало – думает, одному здесь не совладать, загрызет. А что делать? Помощников звать – не успеют. Бить тревогу – значит спугнуть зверя. Прошептал он молитву Деве Марии, перекрестился еще раз, перекрестил меч и бросился на волка. Тот услыхал его, повернул голову. Глаза желтые, будто адское пламя в них. Оскалил пасть, слюной на снег капнул. Староста ближе – волк стоит. Десять шагов осталось – стоит. Староста руку с мечом занес, вот-вот рубанет. И тут волк прыгнул. Староста хотел его мечом ткнуть, но промахнулся. Волк зубами хватил его руку – так он меч и выронил.
– Господи Христе… – пробормотал Отто Цандер. От страха и удивления он сидел, приоткрыв рот.
– Все, думает староста, пропал. Сгреб здоровой рукой у шеи распятие, сжал пальцы и тем кулаком заехал волку прямо в оскаленную морду.
– Ну, а волк-то, что волк? – подвывал от нетерпения Эрвин Турм.
– Сиди спокойно, – пихнул его локтем Чеснок.
Вильгельм – очень довольный, что рассказ его так заинтересовал остальных, – отломил кусок хлеба, не торопясь прожевал.
– В том-то все и дело. Обычному волку кулачный удар нипочем, он тебе с кулаком всю руку отхватит. А этот – вдруг взвыл, шерсть у него на морде прямо-таки задымилась. Кинулся он прочь от старосты, махнул через забор и исчез… Понял тут староста, что не простой это волк. Оборотень. Дьявольская сила в нем, но через это и слабость: распятие, крестильная вода и святая молитва для него – хуже огня. Разыскал староста своих помощников, ударили в колокол, разбудили остальных. Рассказал он поселянам, что приключилось, и велел всем искать в городе человека с обожженным лицом. День прошел, два – никого не нашли. Даже общий сход для этого объявили, и каждого староста осмотрел сам, но ни у кого не было на лице той метки. Взял он тогда с собой священника, а еще двух парней при оружии, и пошли вчетвером по домам. Долго ходили. Заглядывали в сараи и чердаки, в подпол, в свинарники, только что в выгребные ямы не залезали… И вот под вечер заходят в дом одного зажиточного крестьянина. Богатый дом, большой. Долго смотрели его, хозяин перед ними все комнаты открывал, ничего не прятал. А под конец, когда уже уходить собрались, заметил староста в углу маленькую дверцу. Спрашивает: что такое? Хозяин отвечает: дескать, мать моя, старуха, там спит. Староста: покажи. Хозяин: так старая она, своих не узнает, к чему ее беспокоить? Староста его в сторону отпихнул, вошел в эту дверь. Смотрит – комнатка маленькая, потолок едва не на голове лежит, стены к плечам сходятся. Посреди комнатки кровать, на кровати – старуха. Лежит, головой в подушки зарылась, сопит. Староста к ней, хочет лицо посмотреть. Хозяин ему на плечи насел, тянет назад. Ты что, говорит, делаешь? Над старухой поглумиться решил? Староста сделал знак, те двое оттащили хозяина, руки ему держат. Староста одеяло приподнял, посмотрел на нее – и точно, на лбу у нее красный рубец крестом, та самая метка…
Вильгельм замолчал, прилег на траву, упершись в землю локтем. В воздухе разливался сладкий, дурманящий запах смолы. По верхушкам деревьев пробежал сухой ветер.
– Так, стало быть, это она в волка перекидывалась? – недоверчиво спросил Гюнтер Цинх.
– Стало быть, так, – пожал плечами рассказчик.
– А зачем?
– Кто ж его знает… Может, с помощью детской крови жизнь себе продлевала. Может, еще зачем…
– Ну, Вилли, – довольно усмехнувшись, протянул Чеснок. – Ну, ты… мать, и рассказчик.