Пламя моей души
Шрифт:
— Прости, — она потупилась.
Что ещё сказать? Неловко так вышло. Елица села на лавке, на которую её уложил, верно, тоже Леден. И оказалось, что в горнице своей уже — а за окном ночь прозрачная, сиреневая — летняя.
— Не за что извиняться, — он всё же провёл по шее ладонью, чуть потянул её, поглядывая с притворным укором.
— Получилось?
Леден кивнул. Качнулся на его лице свет лучин, делая глубже следы усталости на нём. Елица-то, хоть и в беспамятстве, да отдохнула немного. А он ещё не спал, хоть час совсем уж поздний. Кашлянула тихо Вея, которая тоже, оказывается, здесь была. И по щекам вовсе румянец горячий растёкся: всё видела. Подумает ещё, что на княжича с ласками кидалась.
Тот встал с пола, где сидел, оказывается, у
— Спасибо, княжна, — Леден шагнул к двери, стараясь не смотреть на неё, сколько бы она ни пыталась поймать его взгляд.
— За что? — она улыбнулась недоуменно, обхватив себя руками за плечи.
— За то, что дала почувствовать себя… наполненным.
Он улыбнулся криво и, кивнув на ходу Вее, вышел из горницы. Наперсница вздохнула, коротко глянув на дверь, а после подошла только. Села вновь рядом и, обняв Елицу, притянула её к себе.
— Всегда знала, что ты непростая, — заговорила она тихо, покачиваясь назад-вперёд. — Но чтобы так. Верно, Сновида не зря свой хлеб ела, когда учила тебя. Раскрыла силу твою внутреннюю.
— Так отец разве платил ей? — Елица попыталась посмотреть на женщину, но та не позволила — удержала.
— Не платил, да помогал всё ж. Привозили от него и зерно ей, и хлеб, и другое, что нужно. Они давно с Борилой знались. Говорили одно время, что помогла она ему чем-то.
О том Елица и сама знала. Да только чем Сновида помогла отцу — о том ни её, ни его не спрашивала. Мало ли какие дела давние их связывают. А сейчас вдруг таким важным это показалось. Выведать бы у кого, да теперь уж не получится: может, и Сновида умерла уже. Как узнать, через столько-то вёрст?
Елица промолчала, не находя больше слов. Хоть и вернулись силы к ней, что она отдала Ледену, чтобы справился он с той заковыкой, которая перед ними встала, а всё равно в голове словно муть какая билась тугим комком.
И никак не удавалось прогнать из памяти образы размытые, казалось бы, но такие яркие, что стояли они до сих пор перед взором.
Наутро, лишь рассвело, Елица поднялась, преодолевая застоялую немочь во всем теле. Будто болела долго, в лихорадке лежала, а теперь вот отпустил наконец жар, но каждая мышца ещё хранит отголоски пережитых мучений. Она собралась и проведала Радима. Мальчик был ещё слаб, но хотя бы в себя пришёл — и оттого радостно становилось, что не пришлось силы зря тратить. Пусть радость эта и оказалась подёрнутой мутной пеленой горечи. Зимава-то, верно, сына своего теперь мёртвым считает.
А на обратном пути до своей горницы Елица повстречала челядинку, которая разыскивали её по велению Чаяна.
— Княжич передать просил, — запыхавшись, выпалила та, — что завтра в путь нужно отправляться. Потому сказал, чтобы собиралась ты, княжна. Раз брат твой теперь на поправку пойдёт.
Уж кто бы сомневаться мог, что Чаян пожелает как можно скорее из детинца уехать, как только всё, что ещё задерживало их здесь, закончилось. Елица отпустила челядинку и вернулась к себе, собираясь нынче отдохнуть, заглушив голос совести: всё ж не слишком сейчас хорошо ей, а путь впереди неведомо какой длинный.
ГЛАВА 5
Вышемила ждала возвращения сестры, точно наказания какого. Уж лучше бы ей побыть побольше с Раданом, а там и подобрела бы, может. Угроза е, что придётся в Логост возвращаться, так и засела в нутре, пугая каждый день, вспыхивая в мыслях внезапно и в любой миг: за рукоделием или работой, перед сном и сразу после пробуждения. Словно в холодную воду окунало понимание: с Леденом свидеться она и не успеет больше, до того, как уехать придётся. А там, может, и забудет он о ней, коли с глаз исчезнуть, или решит, что больше ей и не нужен? Как хотела бы Вышемила совета у кого спросить, да с Зимавой о княжиче остёрском, что так крепко в душу запал, она говорить не решилась бы. У Елицы своих забот столько, что и вздохнуть ей, бедняжке, некогда. А Тана, как скажешь ей что, так сразу родителям передаст при первой же оказии.
И может, в том не виделось ничего страшного: надеялась Вышемила, что Леден всё ж не бросит её после всего, что случилось. Только уверенности в том, конечно, не было. Да ещё и отец не всякого жениха примет: сам решать станет, кто достоин. Правда, знать не знает пока, что с ней в Велеборске случилось.
И потому хотелось отложить отъезд хоть ненадолго, а там — вдруг судьба благоволить станет? — и Леден сюда вернётся. А может, и за ней всё ж?
А пока она оставалась в Велеборске, к которому привыкла уже за луну последнюю, как к дому родному. Верно, потому что было здесь то, к чему душа рвалась. Никуда особо выходить она не пыталась: после случая того, как напали на неё в лесу тати, она вообще старалась оставаться там, где много надёжных людей — оттого ей становилось спокойнее. Ведь, хоть и пыталась она показать, что всё хорошо, что забылся тот вечер, отболел, а невольный страх пробирал от одной лишь мысли, чтобы с девушками знакомыми куда-то за городские стены пройтись: к реке, посекретничать, или пособирать листы земляники для душистых отваров. Тана ругала её, конечно, за это добровольное затворничество. Выгоняла каждый день хотя бы в саду пройтись: там-то, кажется, никто подкараулить не мог — и сопровождала постоянно везде.
Вот сегодня, чтобы отвлечь подопечную от нерадостных мыслей о возвращении в Логост, Тана позвала её по торгу пройтись: прибыло последний раз много купцов разных, которые и с севера на юг добирались через Велеборск, и в обратную сторону — никто не забывал в городе остановиться, чтобы и здесь поторговать. Как такую выгоду упустить? Принимал порой каждый день Доброга тех, кто желал благосклонность свою и признательность за то, что в Велеборске торговать разрешили, выразить. До отъезда принимала их Зимава, а теперь вот, кроме старшого боярина, и некому было. Совсем все в невзгодах своих и заботах погрязли. Но стража городская, что у ворот все обозы встречала, работала справно под надзором выученных десятников — а потому порядок в посаде оставался нерушимым.
Дажьбожье око сияло нынче жарко, едва прикрытое зыбкой, влажной пеленой облаков, предвещающих скорый дождь. Стояла духота в воздухе такая, что казалось, будто даже волосы от неё постепенно намокают, а одежда тяжелеет, оттягивая плечи. Похоже, и сама Тана пожалела о том, что пришлось выбраться из детинца.
Они с Вышемилой прошли по усыпанной ореховой шелухой улице почти до стены городской, а там уж на торг вывернули. И тут же охватила ко всему прочему их суета здешняя — со всех сторон. И запахи: печива да пыли, стали, нагретой под Оком, и пота. То и дело слышались говоры непонятные, хоть и знакомые. И с берегов южного моря заезжали сюда торговцы: оружие своё предложить, не столько в бою местным воинам привычное, сколько диковинное и украшенное дивно. Хоть и дорогим было оно, да охочие до него всегда находились: за них порой и золота-серебра отсыпали столько, сколько сам клинок весит вместе с ножнами. И ткани хитровытканные да окрашенные травами теми, что в здешних краях не растут, мелькали яркими пятнами то тут, то там. За ними-то и охотились порой девицы, у кого кошель не пуст, кто мог позволить себе купить отрез: на рубаху праздничную — вышить да подол с рукавами и воротом после украсить. А то и на очелье в приданое. Боярыни с дочками присматривались к перстням с диковинными самоцветами в них, что сияли и переливались в лучах светила так, что аж слепило глаза. Но всё ж чаще ставили на Велеборском торге прилавки купцы, что на том же языке разговаривали. Лишь по говору да одежде можно было понять, с какой стороны прибыл.