Пламя над тундрой
Шрифт:
Новиков на мгновение забыл обо всем и думал, как было бы хорошо полежать на траве, соснуть под деревьями под тихий шелест листьев. Слабый бриз ласково обдувал лицо рабочего.
— О чем задумался, Федорович? — вернул его к действительности голос подошедшего фрезеровщика.
— На травке захотелось полежать, — признался Новиков и смущенно улыбнулся, точно оправдываясь: — Старею…
— Ишь ты. На травке полежать! А помогать белякам откачивать «Верного» не хочешь? — рабочий засмеялся: — А до старости тебе еще столько же топать, сколько уже отмерил. Пошли!
Они спустились к берегу и увидели миноносец. Он сидел в воде почти по самую палубу, на которой суетились люди в военной форме. На берегу всхлипывали и ухали насосы. От них шланги были переброшены на миноносец. Похожие на огромных светло-серых змей, насосы жадно высасывали воду из его стальной утробы.
— Хорошо отремонтировали, — подмигнул Новиков. — Даже кингстоны [2] безотказно сработали.
— По твоей просьбе! — засмеялся фрезеровщик. Они смешались с потоком рабочих, которые с независимым видом проходили мимо колчаковцев, подозрительно всматривавшихся в каждого.
2
Кингстон — клапан в подводной части корабля.
Точно утренний бриз передавались от рабочего к рабочему, от ряда к ряду тихие, едва слышные слова:
— В Жариковский сад…
Потом они зазвучали громче, сильнее. Люди уже не расходились по боковым улицам и переулкам, а шли мощенной светлым булыжником мостовой к Жариковскому саду. Шли, тесно смыкая свои ряды, плечом к плечу, шли в ногу, и стук подбитых металлическими ракушками ботинок звучал как отдаленный рокот приближающейся бури.
Колонна перешла Светланскую улицу и затопила Жариковский садик, втиснувшийся узким клином в подножие сопок. Под густой листвой высоких тополей, закрывавших солнце, стоял острый утренний холодок. Ряды смешались, рабочие заговорили, задымили папиросами и трубками. Вдруг все стихло. Даже стало слышно, как шелестят над головой листья. Чуть возвышаясь над всеми, с садовой скамейки говорил усатый человек в потертом пиджаке. Это был член подпольного заводского комитета партии, о нем знали очень немногие рабочие, хотя видели и встречались с ним почти каждый день. Новиков внимательно слушал его, как и все стоявшие вокруг рабочие.
— Товарищи! Сегодня интервенты и колчаковцы будут маршировать в центре нашего города, маршировать с оружием. И это они называют «парадом дружбы». — Оратор потряс газетой. — Нет, это не парад дружбы, а парад запугивания! Но нас не запугать!
Слушатели ответили одобрительными криками. Над толпой поднялся красный флаг.
— Мы хозяева этого города, этой земли, — продолжал оратор: — Мы требуем, чтобы союзные войска покинули Владивосток, не поддерживали Колчака! Его с Урала в хвост и в гриву гонит Красная Армия, а нас тут заставляют ремонтировать корабли, бронепоезда, оружие для Колчака. Какое они имеют право? Мы протестуем против насилия и присоединяемся к морякам, железнодорожникам, которые уже отказались работать на золотопогонников, распродающих нашу землю! Объявляем забастовку!
— Правильно! Забастовку! Не помогать Колчаку против наших братьев! — раздались в ответ крики рабочих. — Да здравствуют Советы! Мы с Москвой, с Лениным! Ур-ра-а!
Над митингом взлетели листовки. Они рассыпались и стали падать. Им навстречу вскинулись сотни рук, ловили листовки, передавали друг другу. Николай Федорович вспомнил об Антоне. Как-то ему удастся выполнить задание…
Около Новикова появился человек с усиками и в пенсне. Он обратился к Николаю Федоровичу:
— Вы разделяете мнение этого бунтовщика? — Человек указал на оратора: — Это же…
— А ну пройдите дальше, господин хороший, — прогудел над усатым бас токаря, соседа Новикова по станку. — Тут и пришибить могут.
— Я… да как вы смеете! — человек взглянул на рабочего и вдруг юркнул в толпу. Он так стремительно исчез, что рабочие невольно рассмеялись.
— Напугал ты его, Сидоров, — улыбался Новиков. — Так и заикой может стать.
— Путается под ногами всякая шваль, — зло ответил токарь. — Так бы и пнул, чтобы за Чуркин вылетела.
— Потерпи, будет, — уверенно ответил Новиков.
После митинга рабочие вновь выстроились в колонну и направились к центру города. Молодой рабочий с красным флагом запел:
Вставай, проклятьем заклейменный, Весь мир голодных и рабов…Николай Федорович шел за молодым рабочим со знаменем и пел сдержанно, с волнением и ощущал какую-то особенную радость, которая звала его вперед. Новиков словно помолодел.
Колонна дошла до Пушкинской улицы, и песня оборвалась, замерла. Рабочим преградил путь частокол штыков, поблескивавших на солнце. Колчаковские солдаты стояли сомкнутой шеренгой, а за их спиной виднелись японские солдаты. Они скалили зубы, указывали на подошедших рабочих, о чем-то переговаривались. Новиков увидел два пулемета «гочкис» на высоких треногах. В них были вложены ленты с патронами. Колонна остановилась.
Задние ряды напирали. Рабочие вплотную подошли к солдатам, и те, повинуясь приказу офицера, сжали крепче винтовки, готовые в любой момент направить острие штыков и чернеющие смертельной глубиной стволы в людей.
Новикова привлек громкий и страстный голос. Николай Федорович обернулся и увидел человека на железном ажурном столбе трамвайной линии. Тот держался на внутренних косых перекладинах и обращался к колонне:
— Товарищи! Нам, безоружным и мирным, преградили дорогу штыки! Нас не пускают в центр города, нашего города! Запомните это! Мы сейчас не дадим повода врагам пролить нашу кровь. Мы сбережем свои силы. Сегодня мы дошли до Пушкинской улицы, завтра мы пройдем по всему городу — своему, свободному! Будем беречь и собирать силы для грядущих боев!
— Сколько можно ждать! — раздались возмущенные крики.
К трамвайному столбу подбежало несколько солдат с офицером, который кричал:
— Замолчи, гад! Слезай!
Но рабочие сомкнулись теснее, и колчаковцы оказались в кольце. Офицер бесновался, а солдаты испуганно топтались на месте. Этим воспользовался оратор. Он выкрикнул, указывая на колчаковцев:
— Видите! Им не нравится, что мы не идем дальше. У них нет повода стрелять в нас, поэтому они и не дают мне говорить!
Офицер выхватил револьвер и выстрелил, но его под руку толкнул кто-то из рабочих, и пуля ушла вверх. В следующий момент револьвер был вырван из рук колчаковца. Колонна повернула, двинулась обратно, и над ней снова поплыл молодой голос:
Вставай, проклятьем заклейменный…Рабочие пели сейчас еще лучше, слаженнее, дружнее, чем раньше. У них был вид бойцов, вернувшихся с удачной разведки.
В конце июля 1919 года во Владивостоке было необыкновенно жарко. Люди, обливаясь липким потом, тяжело дышали, чуть ли не с боя брали каждый стакан лимонаду, теплого и приторного, каждую порцию мороженого и все же не покидали улиц.
Город напоминал огромный маскарад. Чиновники в мундирах, давно исчезнувших министерств и ведомств Российской империи; петербургские аристократки и дамы полусвета с жадными глазами, в малосвежих, помятых нарядах; штатские в шляпах и котелках, с холеными усами и бородами и злобными взглядами; юркие, многозначительно-важные, съехавшиеся со всего света авантюристы и жулики захлестнули Владивосток мутной волной, заполнили все гостиницы в центре города. С утра они толпились на узких тротуарах Алеутской, Светланской, Китайской улиц, у порта и на вокзальной площади. С надеждой, мольбой, с заискивающей улыбочкой смотрели на иностранных офицеров и солдат, бурными аплодисментами и истерическими криками встречали отряды интервентов. Вот почему с таким искренним недоумением смотрел колчаковский солдат на старого рабочего, сказавшегося в этой пестрой толпе.