План битвы
Шрифт:
— Молодец, что вышла из дому. А вы же в деревню собирались с отцом…
Тут она держаться уже не может и выдыхает:
— Иди к своей Бондаренке.
Что?! Тут и я начинаю переполняться и сдерживаться, чтобы не сказать чего лишнего. Девочка пришла узнать о Трыне, с которым, как всем известно, у них взаимная симпатия, а тут хрень такая. Блин, сама-то она притащила мажорчика какого-то к себе домой и злится, что я с Бондаренко болтаю? Нет, сколько бы тебе не было лет, хоть пятьдесят, хоть сто пятьдесят, а понять, что в голове у
— Всё нормально? — спрашивает Юля с тревогой поглядывая в сторону Рыбкиной, когда я возвращаюсь.
— Да, всё хорошо, она…
Блин, даже и не знаю, что сказать…
— У неё, в общем, с родственником проблемы. Короче… Не заморачивайся, всё хорошо будет. Ладно, Юль, я тебе позвоню, когда мы соберёмся ехать, гуд?
Мы прощаемся, и я иду домой. План простой — прогулка с собакой, ужин, диван, сон. Но если даже такой простой план я не в силах осуществить, что будет с гораздо более сложными? Звонок телефона заставляет меня отклониться от выполнения вечерней программы. И всего-то нужно не поднимать трубку, и я её даже не поднимаю. Но это делает мама.
— Егор, это тебя, — говорит она. — Девушка какая-то.
— Алло.
И что же это ещё за девушка, интересно даже.
— Егор Андреевич, добрый вечер. Это вас секретарь начальника областного УВД беспокоит.
Во как.
— А, Лариса Дружкина, — вспоминаю я её имя. — Привет.
— Егор Андреевич, — не реагирует она на моё приветствие. — Будьте добры завтра в девять утра явиться к Глебу Антоновичу. Он приглашает вас для беседы.
Для беседы… Хм… И о чём это он беседовать со мной желает?
— Ларис, ты почему допоздна на работе торчишь? Тебе, хотя бы, сверхурочные выплачивают?
— Вы всё поняли, Егор Андреевич?
— Поняли, конечно, но я тебе так скажу, приду только для того, чтобы тебя увидеть. В девять?
— Да, в девять. Не опаздывайте. До свидания.
— Свидания? — спрашиваю я, но она вместо ответа отключается.
Не забыть ей что-нибудь приятное принести завтра. Ладно… Что ему нужно опять? Надо Баранову позвонить. Звоню.
— Алло, — недовольно и даже неприязненно отвечает он.
— Вилен Терентьевич, здорово. Я тебя от дижестива что ли оторвал?
— От чего?
— Бухаешь, спрашиваю?
— А, Егор, ты? — настороженно интересуется он.
— Я. Как дела?
— Вообще или на производстве?
— И там, и там.
— Да, нормально, роем помаленьку.
— Есть что интересное? — уточняю я.
— Есть. Пока не до конца дело сделано, но тут быстро всё крутится. Край непуганых идиотов, короче.
— Ну, и хорошо. Шеф доволен?
— Он-то, как раз, не слишком доволен, — хмыкает Баранов. — Для него информации немного и в той части дело затянется, судя по всему.
— Ну ладно, давай, может как-то пересечёмся, посмотрим предварительные материалы?
— Можно, но я завтра со своей на турбазу уезжаю до конца выходных,
— Ну, лады, давай так. Хорошей поездки тогда.
Утром иду к Печёнкину.
— Привет, Лариса Дружкина. Ждёшь меня? — спрашиваю, входя в приёмную.
Посетителей на удивление нет. Я кладу перед ней коробку польского «Птичьего молока» из импортных запасов.
— Ты почему такой наглый, Брагин? — сердито спрашивает она.
— А ты почему такая сердитая? Красивая и сердитая — это не самая лучшая комбинация. Подумай.
— Ты чего цепляешься ко мне? Иди давай, шеф ждёт. И конфеты свои убирай отсюда, ему неси.
Смешно, я даже ржу немножко. Надо попробовать ему как-нибудь конфетки подарить.
— Шефу твоему сладкое вредно, — говорю я. — Чего он там, злой или добрый сегодня?
— Он всегда одинаковый, — отвечает она убирая конфеты в ящик стола. — Иди, не стой.
Иду, чего уж делать.
— А, Егорка, в жопе помидорка, — приветствует меня Печёнкин. — Проходи присаживайся… пока. А сесть завсегда успеешь, да же?
— Поэтическое настроение? — улыбаюсь я. — Поэт в России больше, чем поэт, как известно. Ну, чем порадуете?
— Порадовать мне тебя, сынуля, и нечем, — ухмыляется генерал. — Наоборот, опасаюсь, как бы ты не расстроился. А то расстроишься и как тебя утешать тогда? Дубиной по хребту?
— Ну, а чего звали, если радовать не планировали? Заскучали?
— Заскучаешь с вами, как же, — качает он головой и во взгляде появляются злые огоньки. Короче, комитетчики твои меня никак в покое оставить не могут. Людей моих сношают во все дыры, сечёшь? Дело пахнет…
— Мужеложеством?
— Остряк. Межведомственными разбирательствами, от которых мирным людям, типа тебя будет хреново, вот чем пахнет. Считай, это моё последнее китайское предупреждение. Хотя, какое там предупреждение? Считай лучше, что ты одной ногой своей уже в СИЗО, а то и двумя.
— Значит, не оставляют в покое комитетчики? Так ты чего удивляешься, Глеб Антоныч? Ты же сам под них роешь. Думаешь, такой умный, что никто ничего не знает, один ты при козырях?
— Ты мне «потыкай» ещё, щенок! — мгновенно заводится он. — Я тебе быстро задний проход прочищу! Охренел ты, я смотрю, от безнаказанности и вседозволенности! Но это мы быстро прекратим.
— Удивляюсь я такой близорукости. Или прав был Морис Дрюон, когда говорил, что генеральская фуражка деформирует голову? Ему дружбу предлагают и взаимовыручку, а он сидит и всех облаивает, точно шавка какая. И нахера мне тебя в Москву тащить, если ты кормящую руку кусаешь? Куда мне такие союзнички? Ни в пи*ду, ни в красную армию. Я тебя лучше в мухосранск какой-нибудь сошлю, будешь там единственным генералом, окружённым вечным почётом, обожанием и непроходимыми снегами.
Печёнкин, хватая воздух ртом, зеленеет, багровеет и чернеет одновременно.