План битвы
Шрифт:
— Про рейнджера не понял, а Ольге сказал, что перенесли сделку на некоторое время и всё.
— Дядя Юра, ну ты просто красавчик, молодец. Мы теперь этого Суходоева на кол посадим и будет он у нас ручной и сговорчивый, просто шёлковый после этой процедуры.
— Ручной хорёк? — смеётся Большак. — Мне нравится такая идея.
— Мне тоже.
Мы ещё немного говорим про хорька и про Ольгу, соглашаясь, что это очень странный альянс и вообще странно, что она пошла против нас, не иначе, как у Суходоева на неё какой-то компромат имеется.
—
— Ладно, спасибо. Нам ещё до получения зачёток предстоит таёжная экспедиция к старцу Пафнутию.
— К Матвею, что ли? — хмыкает Большак.
— Да, к нему и ещё поездка в Новосиб. У нас же целая секретная операция намечается.
— А ты не хочешь привлечь гэбэшника нашего? — спрашивает он. — Дело-то вроде как серьёзное.
— Куренкова что ли? Нет не хочу. Это будет только наш с тобой козырь и делиться мы ни с кем не станем. Тем более, что срок действия этого козыря очень ограничен, извини за цинизм. До смерти милого моему сердцу Леонида Ильича остаётся два года с хвостиком. А потом полетят кубарем с гор его зятья и близкие друзья. Вот, зацени.
Я достаю из конверта фотографию и протягиваю ему.
— Ого? Это что фотомонтаж?
— Как можно, дядя Юра! Оскорблён твоим неверием. Разве ты не видишь? Вот я, вот генсек с сыном, а это Скударнов. Всё честь по чести.
Большак смеётся:
— Ну, ты даёшь, Егор! Как ты только это провернул? Будешь ещё кофе?
— Буду, дядя Юра, такого кофе даже в будущем днём с огнём не сыщешь.
— В будущем, — качает он головой. — Боюсь я твоего будущего, какое-то оно беспросветное.
— Ну да, есть такое. Вот ради того, чтобы просветы появились мы с тобой и вкалываем, не ради же яхт и дворцов, правда? За державу обидно, как говорил Верещагин. Будут битвы и будем мы в них биться не на жизнь, а на смерть. То, что сейчас — это цветочки, нежные и ароматные, а гроздья гнева и другие ядовитые ягоды и фрукты все впереди.
— Хорош стращать.
— Я и не стращаю, просто хочу чтобы ты знал, что нас ждёт большая битва, а мы с тобой придумываем и готовим план этой битвы. У нас есть кое-какие знания, не исчерпывающие, но всё же. У других и этого нет. И к этим знаниям нам нужны ресурсы. И мы их добудем! Я знаю.
Мы ещё с полчаса беседуем, обсуждаем подробности предстоящих дел, и потом я ухожу домой, а у подъезда меня опять поджидают. Пора общественную приёмную открывать. Юля Бондаренко, ну надо же.
Загорелая, подросшая, похорошевшая, с шелушащимся носиком и редкими веснушками на скулах, в лёгком голубеньком сарафанчике, с вьющимися волосами, остренькими плечиками и локотками, в сандаликах с узенькими ремешками. Просто конфетка. Глядя на неё, я испытываю
— Юлия, вы ли это? И не меня ли ожидаете?
Она встаёт с лавочки и улыбается так, что на щеках появляются милые ямочки. Ох, Юлечка, посмотрю я на тебя лет через пяток. Разобьёшь ты кучу крепких мужских сердец, по-любому разобьёшь. Надеюсь, Андрюхино одно и уцелеет.
— Привет, Егор, тебя, конечно. Кого же мне ещё ждать у твоего подъезда?
— Что же, логично, — улыбаюсь я в ответ. — Ну, и где же ты пропадала всё это время? И где получила такой очаровательный шоколадный оттенок? Я имею в виду твою кожу.
— В Адлер с родителями летала.
— И как там, в далёком Адлере? Плещутся волны и плодоносят черешни?
— Конечно, как ты догадался?
Я хмыкаю.
— Ну рассказывай, Адлерская фея, что привело тебя на эту облупившуюся от времени скамью?
Она становится серьёзной.
— Я, вообще-то, пришла про Андрея узнать. Слышала, что у него куча неприятностей, да?
— Можно так сказать. К сожалению неприятности имеются.
— А где он сейчас?
— В Берёзовском, в детском доме. Но это временно, до постановления суда, а потом будут уже решать, куда его дальше направлять.
— А можно его навестить?
— Вообще, это не детдом, а прям тюрьма какая-то. Навещать нельзя. Но мы с пацанами ездим раз в неделю, нас пускают. Приходится тренировки проводить для всей толпы, но зато, можем с ним видеться. В следующий раз в понедельник или вторник поедем…
— А можно мне с вами?
— Можно, конечно. Думаю, он с ума от счастья сойдёт, если ты к нему заявишься, а все прочие пацанчики умрут на месте от зависти.
Она краснеет. О, юность, как ты хороша.
И жизнь хороша, и жить хорошо. А хорошо жить ещё лучше…
И в этот момент я поворачиваю голову, и жить становится не только лучше, но и намного интереснее… Из-за угла выруливает Рыбкина с батоном, торчащим из синей болоньевой сумки-шоппера у неё на плече. Это однозначно прогресс. Она уже выходит из дома да ещё и за едой. Прогресс двойной.
Увидев нас, она чуть замедляет шаг и немного краснеет. Кажется, если бы был хотя бы мизерный шанс на то, что мы её не заметили, она развернулась бы и снова скрылась за углом. Но тут, как говорится, без шансов. Мы не просто видим, но и машем руками, приветствуя её.
— Привет! — восклицает Юлька.
Наташка, чуть смущаясь кивает, что-то тихо говорит и идёт вдоль дома, не подходя к нам. Проходит мимо моего подъезда и, опустив голову шпарит дальше.
— Чего это она? — тихонько спрашивает Юлька.
— Да… не до нас ей сейчас. Погоди…
Я в два шага догоняю Рыбкину и касаюсь её плеча.
— Наташ, погоди, ты как?
Она останавливается, но не поворачивает головы и начинает дышать чуть чаще, такое чувство, будто её что-то переполняет, но она из последних сил сдерживается.