План D накануне
Шрифт:
Летели дни, он упорно двигался к цели. Кто-то недавно покосил поле одуванчиков, от запаха кружилась голова. Облака меняли цвет и структуру, точь-в-точь как над мысом, на котором стоял Константинополь, чернея и клубясь, опустошая свои портпледы где-то далеко от него. На ночёвках становилось ясно, что он в центре бурлящего мира, невидимого и опасного, словно бациллы чёрной смерти, словно пространственная, временнaя и качественная универсальность мусульманства. Звёзды над степью — ориентиры, с которыми ничего не могло случиться, каждую ночь возникали в таком количестве, что психике, поддерживаемой верой в нечто, располагающееся как раз в той стороне, требовалась разрядка. Перепады температур на этом пространстве, устеленном сомкнутым ковром диких трав, сразу начали ковать из него стража, хотя тогда об этом никто не думал. Спасаясь от преследования чего-то неназываемого, не человека и не зверя, он, должно быть, поднялся в слишком
Однажды попал в плен к лесному племени, они продали его в горное, к его радости, с более знакомыми обычаями, когда одно слово означает и «восток», и «изначальный». Маялся там некоторое время, занимался самообразованием, пока те возили кровавую яшму далеко на юго-восток для строительства некоего внушительного здания. Убедил вождя отправить его с обозами и, таким образом, двигался в относительной безопасности долгое время по континенту, превосходящему размером все мыслимые. Убедил себя, что приближается к Китаю. Его описывал лазутчик епископа, возвратившийся оттуда и наговаривающий впечатления, пока помнил, двум сменяющим друг друга писцам. Объясняя это странное место, тот путался в словах, и всё, что он вынес из его сумбурных итерографий, точнее, вынес епископ, и как понял, было нечто связанное с уничтожением мира неким хитрым способом — причастны должны оказаться все, но в основном не по своей воле.
На другой стороне гряды на привале стояло войско, горели огни, вокруг них тёмные перемещения, тени, размноженные наслоением. За шатрами высились катапульты, он щурил глаза, те расплывались. Убивая время, старался определить, где там ночует вождь, где шаман и как с этим связаны посты. После полуночи поставили кипятить смолу, странно, возможно, будут лить из неё чудовище — осязаемый символ своей ватаги.
Не рискуя обнаружить себя, утром он двинулся к пещере, замеченной по дороге к перевалу. Внутри оказалась деревянная бочка с железными ободами, за ней два орущих друг на друга оборванца.
Из генерального плана по сотворению мира вывалилась какая-то часть, всё длится либо сорок дней, либо сорок лет, трудно понять, будучи в оке бури, то он пшат, то драш, а стремиться, кажется, надо к соду, сегодня суббота, и в конечном счёте это возврат к синкретизму, обратная интеграция, лес угодливо показывает декорации, заложенные для всего, даже для поиска грибов, свирепство цветов, фрактальные мутации деревьев в цветную капусту, представленную как колыбель народа, протаскивают через все пять пунктов, в бытии приходится ещё раз пробежаться по всему вышеописанному, в исходе он трусит по олимпийскому ипподрому, иудейские дактили кричат с трибун, но не ясно, за какой результат они болеют, круг — два с половиной стадия, позади уже не один десяток, дистанция неизвестна, и это вгоняет в уныние, отбывая левит, работает на бойне, лупит молотом быкам в лоб, а иногда режет ножом вену; в числах он клерк в клетчатом козырьке, служит в комитете статистики, не сказать, что это всё накатывает и сгибает его форму по очереди, хроматоскопы оба глаза его, эксцессы в них накачиваются извне, так он и понимает, это, вернее всего, с самого начала было второзаконие, он пришёл сюда не раздвоенным, значит, фузия — показательный акт, раз для неё сперва разделяют, да ещё и при помощи пойди-туда-не-знаю-куда, только у него маленький вопрос, если он что-то должен взять на хранение после данной инициации и в настоящий момент он, как понятно, очень даже приземлён, кто же всё это создал?
ГД4: Шляпу сними.
Я20: В связи с чем?
ГД4: Я так понял, ты разделался с мостом.
Я20: Как, интересно знать, ты это понял? Мы же оба были здесь.
ГД4: Я видел, что ты выходил.
Я20: Скрытая кинокамера?
Четверо в подземелье всё куда-то идут.
МАШ1: Тут такое дело, какая-то шапка с кисточкой пристала к подолу.
ДВ1: С кисточкой? Не с шарообразным украшением…
МАШ1: А, нет, показалось.
КХ1: Так мы ищем цвергов?
МАШ1: Хуергов.
Некоторое время идут молча.
КХ1 (обращаясь к фЭ1): Это у вас хрустят колени?
МАШ1: Кто-то сзади
Он останавливается и делает несколько па из твиста.
МАШ1: Без окурков?!
ДВ1: Похоже…
Поначалу им двигало желание хоть как-то возместить ей ущерб, причинённый братьями, но потом Л. понял, что влюбился. Наброски карандашом превратились в намерение запечатлеть её во всех доступных ему техниках. Но открываться он не спешил, и сам, пожалуй, испугавшись своих чувств, некоей их противоестественности из-за этой непреодолимой разницы в возрасте в более чем тридцать лет, из-за того, что в чём-то украшало, а в чём-то делало короче его собственную жизнь всю жизнь — из-за конечновременных видений, где Доротея представала как сценарист конца света, а фрагменты иных из рассказанных ею историй вообще казались роднее, чем воспроизведший всё это немецкий язык. Наш испытывающий большие проблемы с милосердием Господь, который, словно рассеянный галерист, раз в год или даже реже фотографирует всё сверху, то есть по крайне отклонённой от горизонтали оси, но при более или менее удачном освещении, после чего вешает произведение в свою галерею, наверняка мог бы, пресекая любые попытки мешкать, хоть и с наслаждением, но до неприличия долго, твёрдой рукой провести его через свою выставку, не давая пищи для его тяги ко всякой запутанности; сам же Людвиг предпочёл бы снабдить некоторые из имеющихся у него работ оригиналом.
Скандал в очереди унимается. Все растрёпанные, многие тяжело дышат, кто-то откашливается, оправляется, тыкает себе в живот, скачет на одной ноге, вытряхивая что-то из уха, приглаживает волосы, потирает руки, замыкает их в замок за спиной и поверх живота. Менделеев совершает движения, будто оглаживает бороду, которой у него, впрочем, нет.
Ему снится, что он может говорить с Парацельсом, вполне логично, учитывая, сколько он о нём читал и потом думал. В последнее время он всё чаще ловил себя на мысли, что это затянувшееся состояние сомнамбулизма, куда он безвозвратно ввергнут, — непременная присущность универсального человека, некая расплата; хоть бы не аутоагрессия, которую он не может распознать. С наступлением тридцатилетия процессы в нём более или менее замедлились, уже не раз снилось, что он видит мир с высоты птичьего полёта, что ему присвоено гражданство эпохи Возрождения, что Александр Гумбольдт оттирает его плечом от какой-то важной витрины, собственного говоря, какого чёрта? В замедленном действии он берёт из жестяной банки щепоть априорной информации и смотрит на свет, фиксируя близость к нулю погрешности просто-напросто одного своего глаза.
Чутьё нефтяника на сей раз подвело, хотя, кажется, сработало, когда ему снились берега Евфрата и он сам на них. Во дворе замка он остался стоять там, куда упал подъёмный мост, способный вбить его в землю, как гвоздь, но там был сплошь булыжник, и он лишь проснулся.
[87] Солнечный удар (лат.).
[86] Распространение (нем.).
[85] Просвещение (нем.).
[84] Частые путешествия (нем.).
[83] Констатация (нем.).
[82] Насилие (нем.).
[81] Чувственность (нем).
[80] Дрожь (нидерл.).
[79] Верность (нидерл.).
[78] Обман (нидерл.).
Глава седьмая
Фении
Щелчок хлыста, словно Слейпнир сдёрнул с ветви лист Иггдрасиля. Ехали по бездорожью, подбрасывало слабо и сильно. Сидя напротив, они изредка переглядывались. Через некоторое время Г. задремал. Проснулся от того, что почувствовал какой-то иной оборот воздуха, безусловно изменившийся, дверца слева стукала в раму, приоткрываясь, её место пустовало. Он помотал головой и высунулся наружу, держась правой рукой за обивку свода. Она ещё катилась, в окружении пыли. Гавриил захлопнул дверь больше тяжестью тела, вновь опустившись на сиденье, ещё державшее тепло.
Когда окончательно стемнело, Г. натянул поводья. Они сошли, захватив подмётками ковыль, солянку, тонконог и овсец разом; горячие точки древних поселений, между которыми их вело и нынешнее дело тоже, после присоединения к Российской империи, обороны Севастополя и землетрясения 75-го года пульсировали. Кони тяжело и часто дышали, хлопьями летело мыло, в кристально-чистом воздухе концентрировался тяжёлый запах пота. Странно, но то, что она в очередной раз оставила их, не обсуждалось, возможно, каждый ждал, пока другой заговорит об этом первым.