План D накануне

Веневетинов Ноам

— Можешь нырнуть туда и проплыть против хода?

— Нет, я пока ещё незаменим.

— Ха, вон цело гробље таких незаменимых.

Если по уму, впитанному ими в пещерах Главной гряды, сидя за партами из связанных сухой травой костей, то следовало задушить их ночью, перебить по одной, выманить за пределы и не дать возвратиться, но он действительно не питал ничего, кроме безразличия. Никто ни разу не покарал его за нарушение безусловных святых инструкций, и чем дальше, тем легче становилось пренебрегать ими, а то и вовсе просыпаться, избавляясь от дурного сна, подселённого в него под видом дублирующего естества.

Сегодня над долиной собрались звёзды, какая-то галактика наползла на другую, какая-нибудь там струя била поперёк луча зрения, тогда казалось, что вокруг плато человек больше не лучший убийца на Земле. По верхушкам сикомор и чинар постреливал сквозняк, слетевший с очень большой высоты.

У подножия вельда было безветренно, тени узки, лёжа под открытым небом, он находил их хищными и сам от этого немного свирепел. У чалмы одинаковая толщина по всей окружности, так с собой всегда имелась подушка, до боли привычная, угла хватало видеть вдалеке гнутые носки чувяков, плохо различимые в сумерках. Ложась под гортензию после отжиманий на пальцах, ста сорока подходов с уменьшаемым количеством повторений, он уже чувствовал тревогу. Днём обратил внимание, что стены монастыря больше не жёлтые по преимуществу, а серые, будто ветер стесал дернину с хребта. Кроме того, он не смог ответить себе, сможет ли уйти уже даже не по своей воле, а если понадобится в ином смысле, если не будет другого выхода. Такие мысли — начало конца. Хоть есть окно не торопясь обмозговать ситуацию, кто это настолько невероятный, что вложил в книгу манифест к нему, не показываясь при этом сам? Он не привык к интригам большого мира, его убивало подобное вероломство, а ещё более его очевидность. Да блажь это всё, да нет, не блажь, да нет, блажь и ещё раз блажь, ко мне же так просто не подобраться. А если у них антихартия? И что это может быть за инструмент или вообще что-о-о-о-у? Мысль почти закольцевалась, он не мог позволить себе углубляться в предмет столь непосредственно, ведь это означало бы растрачиваться, всё равно что любить кого-то, без разницы каким, пускай хоть отеческим чувством. И к чему здесь этот странный трискелион в углу форзаца?

Сразу за пальмовой рощей начинались кресты, эти палки христианства, отмечали местоположение. Их, вероятно, искали, странно, что не тревожили это уединение. Д. копал ямы от ильмовника к молу, но разрасталась и роща, насыпь не во всякий год вела себя смирно, таким образом, часть кладбища была погребена, один участок оказался глубоко в посадке, из дальних могил росли пальмы, из бруствера — кресты. Он отдавал себе отчёт, что малость не уследил, однако не хотел об этом думать, предпочитая успокаивать себя намерениями со дня на день взяться за карту кладбища и всякий раз понося сестёр, отвлекавших его в решительный для монастыря час.

Сбросил тело на жёлтую литосоль, вонзил лопату, они опустились на бревно неподалёку — отвалившийся от насыпи крест — смотреть, как он, не зная усталости, вздымает уступ, подобно директору Всеобщей компании Суэцкого канала, который не укладывается в срок, вгрызается, словно Гаргантюа, отбрасывая на бок, вгрызается, словно грифельный стержень в жерло карандашной заготовки. Скинул одежду, оставшись в одних бальзамированных обмотках. Всё утро он приседал то на одной ноге, то на другой, под конец держась за алтарь, но сейчас этого как-то и не чувствовалось.

Они были объяты страстями, которые с годами только наслаивались, преломлялись и делали весьма прихотливую спираль, вроде макромолекул с угла зрения получившего в лоб копытом. Он навсегда привязан к книгам, в то же время его делили отнюдь не они. Мирка, конечно, была не такая наглая и не такая амбициозная, думая, что всё ещё отвечает за неё, как в детстве, когда их носило по пустыням с бедуинами, два одинаковых силуэта в хвосте каравана, самум держит рвань накидок на юго-восток, рука сжимает отвороты у горла. Оберегала, как могла, чтобы никто не раскусил способностей, а каждый третий араб, с которым пересекался путь, хотел растлить. Мать их ничем не окружала, но хотя бы познакомила.

Он, казалось, жил и жил, жил и жил, жил и жил, иногда связывая это с документом, иногда думая, что не так уж много и прошло, сколько там, лет десять? а то и меньше, может, у него особенная наследственность и скудные затраты энергии, непобиваемые этой промышленной революцией. Постепенно отвергаемая им система доведения до веры и её непроходящего поддержания оказалась не столь уж и цепка, хотя, может, этот курс молодого хранителя, по итогам которого он обставил потенциальных скевофилакса и сакеллария, был банальным убийством времени, а служения в чине — баловством, наполовину волокитой, наполовину встройкой индивидуальности в страту, да и у него она оказалась слишком бурляща, или как ещё это понимать? Как относиться к его согласию помогать, по сути, туркам? Что он вообще за человек, для чего позволил должности взять верх? Ещё эти странные женщины… Деукалайон вскинулся под чинарой, как мало анализировал он их соседство… к чему это всё, ведь он хотел не так… да, не так, но жизнь засосала. Попробуй, пособирай книги, не плутая в сюжетах ежесекундно, а там такого

понаписано, может, врут, а может, это их личный опыт.

Изумление — перед ним не книжный том, а сколько-то сшитых в переплёт еженедельников химиков, с чернильными картинами пентаграмм, неоконченными рассказами убитых за сочинительством рабов, планами городов, изображённых с высоты птичьего полёта, картинками непонятного свойства, на которых: «яйцевыя кл?точки», «одноклетные организмы», «зернышки хлорофилла», «саккулина, взрослая и молодая»; «Фотографич. аппараты. Для Г. г. любителей. Е. Краусъ и Ко», тут же напечатан натуральный вид механизма с гармошкой, установленного на три палки, «Генрихъ Клейеръ, велосипеды „Орел“ Франкфуртъ-на-Майне», «Мозольная жидкость „Голлендера“ Средство для уничтоженiя мозолей и бородавокъ», «Капиллеринъ для мытья волосъ провизора Охоцимскаго», «А. Г. Рутенбергъ в Риге. Сигары, сигареты, папиросы, табакъ турецкiй и американскiй», «Т-во СПБ. Механическаго производства обуви. Наши „легкiе скороходы“, „полуботинки для лета“», «Нива», ниже мельче: «Иллюстрированный журналъ литературы, политики и современной жизни». «Турецкое кладбище въ Скутари, близъ Константинополя». Как афиша немого фильма. Нет, афиша современной грузинской комедии-альманаха.

Отдельной полкой стояли все книжки Аристотеля: «Категории», «Первая аналитика», «Вторая аналитика», «О доказательствах софистов», «Топика», «Метафизика», «Физика», «История животных», «Метеорология», «Три книги о душе», «Никомахова этика», «Политика», «Поэтика» и «Риторика». Ещё имелся Платон: «Протагор», «Фэдр», «Георгий», «Феэтет», «Софист», «Политик», «Кратил», «Филэб», «Пиршество», «Государство» и «Критий». «Диалектика» Диогена Вавилонского. Десяток томов Диогена Лаэртийского «Жизнь, учение и мнения знаменитых философов». Фома Аквинский: «Комментарии на Петра Ломбардского» и «Суммы». Максим Ефесский: «Звёздные пути» и «Пророчество друида». Антисфен: «Полемика против Платона». Порфирий: «Введение в категории Аристотеля». Парменид: «О природе». В общем, о природе он должен был знать всё.

Вёл пальцем по переплётам, пытаясь анализировать свои чувства при этом. Весьма полезная практика. А то ведь сам себя не проверишь, расхолаживание там, невозможность взрываться на старте, как раньше. Приняв вечером три пакетика порошка вместо одного, он погрузился в странное полусонное состояние, представшее в виде несложной картотеки. Имена и даты рождения всплывали абсолютно хаотично, но отчётливо, и он знал, что они чем-то объединены, по крайней мере этим списком.

Перед отъездом он сидел в плетёном кресле на хлипком пирсе, вдававшемся в море, однако, чрезвычайно, и смотрел в воды. Сзади раздался окрик слуги, он обернулся и, какой-то величаво-сосредоточенный, принял прежнюю созерцательную позу: пребывал в неподвижности — возрастающий в своей существенности архаичный трон, — и, склонившись над отражённым обликом мироздания, отчётливо ощущал, как по его лицу пробегают и растворяются в нём самом фантомы сменяющих друг друга человеческих поколений. Куда зовут его? На чей обман он клюнул? Bedrog [78] — одно из двух возможных состояний, постановочная сцена, искажение, высказанное с целью введения субъекта в заблуждение. Вот верный слуга, он отвезёт. Bediende — со всяким страхом повинуется господам, не только добрым и кротким, но и суровым. Getrouwheid [79] — алифиа и пистос разом, нарушение верности — измена. Он бы, пожалуй, на старости лет и не заинтересовался ничем, кроме самого интереса. Belangstelling — мотивационное состояние, побуждающее к познавательной деятельности; когда очень интересно. Его ахиллесовой пятой оказалась жизнь на других планетах, которых он столько видел через изобретённые им же линзы и вмещающие много больше обычных трубы. Ну да, феноменально интересно. Феномен — объект, конституированный трансцендентальным субъектом. Он невольно передёрнулся, кажется, с моря налетел ветер. Rilling [80] — тик, связанный с временной задержкой корректирующих афферентных сигналов. Почти сразу же он нахохлился в своей мантии, пышной изнутри не только его телом, торжественно-внимательный, он несколько откинулся на спинку: замер без движения — возрастающий в своей крупности символ, — и, направив взгляд вверх с точки зрения земной поверхности, смутно чувствовал, как наблюдают за всеми, но видят только его, единственого, кто один заменил собой предков до некоторого родоначальника. Родоначальник — не обязательно человек.

Каменная площадь, со стоящей на ней очередью в библиотеку, помещённую в рыцарском замке, раскалена к закату. В кабинете директор библиотеки и жертвователь, оба сейчас не слишком благоволят друг другу, да и делают они не одно и то же дело. Ров перед замком и прижатый подъёмный мост вовсе не производят впечатления, всё это можно легко взять.

На берегу канала несколько наиболее престарелых участников — узкий круг, не столь наполненный мудростью, как это могло представляться — лишенные блистанья, более того, они почти разваливаются.