План D накануне
Шрифт:
К ночи он набрёл на заброшенную тюрьму. Коричневые развалины, пустые оконные проёмы, железо из них давно выпилили, обнажённая во многих местах кладка. Откуда-то из середины вился дымок, вливаясь во мглу окрест, словно подпитывая этот сизый фон, как влажный газ холодные предметы. Если там не мистик и не эколог помешивал ужин в консервной банке на углях, то значит, потомок заключённого, а может, и не одного, средний класс Тасмании, обожавший подобные вылазки в соответствующие места, неуклонно дичавшие. Они слонялись внутри полуразрушенных стен ночи напролёт, мысленно очерчивая границы камер, погружаясь, ставя себя на место людей, проплывших полмира, чтобы принять наказание. Он хотел есть, но не хотел никому портить вечер, что, вообще-то, попахивало подспудным намерением не высовываться, очевидно же, что его новая книга уже
Впервые Г. огласил криком польский Мариенбург или кричал под каменными стенами того. Семья покидала замок, под ветхим равелином вереница обозов ждала сигнала. Слякоть, мокрые ноги уже ничего не чувствовали, кречеты ворковали в накрытых шкурами клетках, псарня выводилась параллельно. Они бранились над колыбелью у остывшего камина в нижней трапезной, супруга совершенно не страшилась оплеух и благоверный уже подумывал схватиться за вертел. Давно ли эта женщина стала сильной? такой несокрушимой и принципиальной? в особенности когда весь скарб уже снаружи, в том или ином виде готов отправляться. Он ударил ногой по люльке, младенец покатился по полу, и только начал задыхаться перед криком, а мать подхватывала на руки, как резко открылась высокая двустворчатая дверь и все отвлеклись.
Логичнее всего было исходить из предположения, что человечество создал Бог — тогдашние обстоятельства к этому располагали, — расселил по земле, поставив кое-где указатели с исследуемыми понятиями, однако импульс его интереса есть допущение, что человечество хоть раз в жизни облагодетельствовало себя само, пусть и без plenum. Он опирался на биологическое развёртывание и местом первых заметных свар определил Африку. Пришлось пожариться там семь лет, коверкая язык, учась возбуждаться на обвислые груди и рисунки на скалах. Ему сообщили, меньше девяноста, больше семидесяти тысяч лет назад, начиная от сегодняшнего дня, пятьдесят сотен первопроходцев распрощались с родными берегами и переселились сперва в Азию, а после в Европу. Это была не перманентная текучесть близко, изменение климата постольку поскольку, ноги им, убей Бог, а жгла лава вулкана где-нибудь в южной Азии или на Канарских островах, не далеко и не близко от колыбели. Тоба или Табуриенте, у которых котловины в самый раз. С тех пор такие экспедиции не много приобрели, весь прогресс только в том и состоял, что если единица пала, то надо похитить живую откуда хочешь и затереть плечами в строй. Гаплогруппа U5b во всей красе, сконцентрирована там, где шли женщины и дети, по рёбрам рассеяна. Это и не дозоры, и не чувство отвращения к племени… Они понимали, рано или поздно придётся определяться, поэтапно останавливаться, прощаться, становиться отцами и матерями народов, которые однажды начнут вырезать друг друга, а чтобы так и случилось, заложить беса в «субклад» и «лингвистическую основу» в камлание, расколоть память о э-горизонте, уже тогда фальсифицируя историю, не её даже, а как-всё-было.
Не стоило думать — какой же он недалёкий, только помстился край пергамента, и уже ipse [63] едет из Сахары в Калахари, из Калахари в Карру, а всего-то и требовалось, что сесть перед тиглем и сообразить — нужна письменность и те, кто был достаточно зол и достаточно добр. Это паломничество, парень, сделаться самим человечеством, ради которого всё и затеяно, влезть в шкуру, кататься на бивне, тереть дольше, чем живёшь, перестать бояться молний, не обращать внимания на являющиеся во снах образы древних ящеров, и тогда впереди замаячит неверный, однако же хоть какой-то сигнал.
Первые признаки того, что система пришла к упорядочению, появились в 960-е годы до нашей эры. Г. понял это, сличая «Бамбуковые анналы» — насколько главный это источник и из скольких, и чего, и какого именно Китая, объяснять не надо, — со второй подобной книжицей «Ши цзи», историческими записками, составленными Сыма Цянем, историографом и гиппархом. В обеих книгах завуалированно описывалась одна из экспедиций Му-вана, правителя из династии Чжоу. Во время неё он достиг места, где отдыхали синие птицы на горе Саньвэй.
Р. смотрел тогда на всё это и думал — да какая б ни была алхимическая страсть, она не поощряется никакой общественной стратой, сколько тех ни существовало или существует сейчас. Оттого, видимо, в деле лишь энтузиасты, готовые скрывать спирали хоть у себя in recto [64]. Ему-то в своё время повезло оказаться при деньгах, иные же от безысходности искали покровительства при дворах, где за конуру, выстроенную вокруг длинного стола на занозистых козлах, приходилось платить частью ума, частью души и частью психики, да и почти везде уже существовал, чтобы унижать неофита, свой Мерлин, уёбанный и колючий, энгр в седьмом поколении, вроде и не покидающий астрономической башни, но на твой покой как-то влияющий. Повторяемые вновь и вновь эволюционные жернова, чистая травля ради травли, видимо, откуда-то они прознали, что химического золота им не светит, провал и с бессмертием; пожилой сухарь в балахоне со звёздами вылетает с едва приспущенного моста на талях, уворачивается от своего раскрывающегося в воздухе сундука со спечёнными листами свинцовой отработки, отряхивается и уходит в лес, чтобы возникнуть этаким перерождённым субчиком, уже без бровей и мочек, шаманом bello gerente [65] или властителем дум в европейской столице.
Он проснулся, казалось, от какого-то негромкого звука, возможно, вомбат сорвался с плотины в затон, или буревестник, отлетевший от моря немного вглубь острова, склевал улитку, или лирохвост вздумал передразнивать собаку-динго, переполошив стаю кроликов; увидел смотрящего на него высокого человека в приплюснутом цилиндре и широких, едва не спадающих с голых рук манжетах. Сперва сделалось жутко, но потом он лишь констатировал подтверждение своим догадкам, и волнение стало проходить. Ещё не рассвело. Между тем человек снял цилиндр, приблизился и протянул полями вверх.
— Идите на хуй, сэр, — сказал он по-русски, — я же не прошу у вас карту окрестностей, то есть второе по ценности, чем вы располагаете.
Он потряс цилиндром, ещё некоторое время глядя ему в глаза. На лесном озере неподалёку загомонили кряквы, наверняка сейчас их напоминающие бочонки задки торчат из глади тут и там, а лапки и есть то самое, что создаёт круги на воде, стробоскопы раннего утра, первые ответственные.
— Надеюсь, вы отдаёте себе отчёт, что это была исключительно женская тюрьма?
— Да, как Равенсбрюк, так же исключительно, — хотя он не выглядел русским, смуглая кожа, огромные губы, как у негра, нигде не искусанные, странные глаза. Это несколько отрезвило его, создало очередной прецедент, опираясь на который впредь, он будет ещё больше настороже.
Исключительно как Равенсбрюк обособленная сумма дикой и покорной природ снаружи явственно оживала, начиная новый день суетливо и блюдя свои интересы. Даже двух сброшенных в обрыв волков поставили на ноги и отправили на его поиски, через боль и позор. Кто-то кого-то уже съел, раздобыл для кого-то еду, сделал то, что требовало самопожертвования. Радищев и экскурсант оказались далеко не самыми результативными сегодня. Солнце тоже было не самым результативным сегодня, уже испустив энергии столько, сколько человечество могло бы использовать в лампочках и миксерах миллион лет. Колония пингвинов — не самая. Колёса фургонов с оружием — не самые. Астероид 6594 Тасман — не самый. Плотина Гордон — не самая. Все вместе взятые эндемики этих мест — не самые. Пловец в проливе Д’Антркасто — не самый. Никто не мог сравниться с «украденным поколением».
Направляясь в очередную expeditionem pro veritate [66], Г. остановился в Мариенбурге и решил вечером посетить одно место, закрытое для общества. Всяких завывателей над рунами и ночующих в котлах. Замок тогда служил главной резиденцией Тевтонского ордена, так что можно представить себе обстановку. Христос на каждом перекрестии, дева Мария стирает за весь город, воздаётся должное псевдокультической норме, а как следствие — нигилизм колдовства и науки, словно они могут навредить. И безусловное принятие одного за другое, то же самое что еврейский остракизм принимался бы за орфоэпию Торы. Хозяев заведения, возле часовни святой девы Марии, где хоронили великих магистров, можно было не только понять в их дерзаниях не высовывать носа, но даже и не удивляться, что все они носили маски чумного доктора. Он подошёл к сокрытой во тьме проулка двери и постучал особенным образом. Здесь имелось два прямоугольных оконца, одно на высоте головы, другое — пояса. Готфрид всегда объяснял себе это тем, что в таких местах привечают карликов, но вдруг отворилось нижнее, и оттуда ему на сапоги ударила urina. Он не отошёл, а тот не прекращал мочиться. Награда за нетривиальное решение последовала тут же, хотя это и редкость, дверь отворилась, за ней пошатывался Куно фон Либенштайн, тогдашний великий комтур, ещё до его отправки во Францию.