План D накануне
Шрифт:
Он видел всё — проход вдоль цепи событий, явно выраженных во времени, или же форм некоей последовательности, в силу которой различные явления занимают настоящее одно за другим, — через срез бульона. Чугунный котёл в саже, в наростах запёкшихся неистинных картин стоял на лакированной стойке, подключённой к чудовищу из видеосистем: полудюймовая магнитная лента, разработки ВНАИЗ, немного от RCA, немного из стандарта VERA. Сквозь воду с цементом, при добавлении рибофлавиновых отрубей и частотных модуляций становившуюся прозрачной, Р. вбирал и отторгал шесть веков и четырнадцать поколений Новых замков. Хотя нужно-то было всего пару-тройку, не близких между собой. Не поймёшь, чего современники могут ожидать от повести, куда бы их засунули, и кто может принять смущённую рецензию?
Осень, конец мая, не очень холодно,
Одна из его логических цепочек выглядела так: Юхан Валер из Аурскога думал, что изобрёл скрепку, хотя до того они уже некоторое время ковались в Англии, но это были призраки, те никто не замечал и не изобретал — смешили, сбивали с толку, выкусывали полувольты из циркуляров. Казалось бы, пустяк, но через пятьдесят лет его изгиб станет для Норвегии сакральной схемой единения, первобытных лыж… в труднейшие времена. Тут нельзя обойтись без такой управляемой истерики погружения в прошлое, там содержались если не причины, их едва ли докажешь, то уж точно прогноз.
Впереди послышался шум, более всего похожий на выстрелы из малокалиберного, словно нигилисты посмотрели два вестерна подряд. Он беспрепятственно въехал через отворённые, как и всегда, ворота, вскоре пришлось остановиться в заторе покинутых автомобилей, сразу два Ford Model T, Mercedes-Benz 770, ещё какие-то силуэты.
— What is there [56]?
— He is here again [57], — короткий ответ без поворота головы в его сторону.
Р. прошёл два узких переулка и оказался на крыше некоего муниципального здания, выходящего фронтоном на океан. И тут его побрали дьяволы, которых по его душу возникло из светового люка сразу четверо. И вновь на месте, где он только что находился, настала визуальная и звуковая нагота.
Свет растекался по пустоши, краски пугали, как будто Земля вошла в некий космический циклон. Стрелы, оставляющие на своде перистые эстампы, опустились в нижний слой над островом, очерчивая его рельеф, тектонику, всё и всех пробуждая. Фотосинтез и температура сажени моря, оранжево-фиолетовый каскад переходил в горчичный, земля и поросль на ней слились в одну палитру и являли собой часть общей пастели Тасмании. Распространялся запах смолы и накаляющихся трав. Заброшенный рудник был настолько встроен в диораму, подогнан под неё с недавних пор, когда в конторе кончились автобусы, что мог исчезнуть только вместе с островом в пучине, каверны его оттянут миг соединения вод и спасут несколько жизней.
Очнувшись, он увидел впереди башню, вырастающую стремительно, как рысь дьявола. Проскакали мимо. Никто не вышел помочь. Его прошедшая всю войну bomber jacket начала сдавать, это наталкивало на определённые мысли. Экстензоры дьяволов сокращались под полосатыми шкурами, твари не знали усталости. Он расслабил мышцы спины и живота, но задница не касалась земли, волки держали натяг его тела необычайно слаженно.
Через пару часов вынесли на каменистый край плато. По левую руку открылась глубокая чаша, почти идеальной формы, с большим охотничьим домом в центре, как в Померании, с фахверковыми вставками и из красного кирпича. Он разглядел далеко впереди спускающуюся по склону бровку, длинную и тонкую, очевидно, дорогу, позволяющую достичь замка на дне без баланса, вообще без участия в этой заре управляемых полётов. И действительно, чуть позже они миновали станцию с никем не охраняемыми колбами, в которых хранились выставленные рядом параллельно обрыву собранные крылья конструкции Рогалло.
Р. получил свой шанс незадолго до выхода на спуск. Они приблизились к кромке пропасти как никогда, обходя слева, а
Если бы на Тасмании не относились к репортёрам столь превратно, он, возможно, и дал доставить себя по назначению, что представлялось даже любопытным, но эта местная неприязнь к обнародованию происшествий, это чутьё на них, прямодушных, любознательных и скрупулёзных создателей документальных вещиц самого широкого диапазона длин, неизменных умопомрачительных глубин, это странное законодательство, допускающее использование вил, лопат и прочих средств труда вне сопоставлений, имеющихся в любой этнографии… The furiae are relentless [58]. Воздаётся не по делам. Он всю жизнь стремился оказаться на Тасмании отнюдь не потому, что ему требовалось это пресловутое отождествление или правда о самом себе, происхождении, родителях, кровавых или просто неправедных деяниях, цепь коих привела к его появлению на свет. Вопрос — что за цепь; вопрос, есть ли цепь, не стоит. Его всегда интересовал только сам по себе доступ. Всё сложилось удачно, он даже отхватил в пользование заброшенный маяк в отличном для здешних физик атмосферы состоянии, это ли не зримое проявление воли творца над творением?
Р. прилёг на земляном склоне, поросшем очередной многолетней травой, стал смотреть на густые заросли вечнозелёного бука, начинающиеся у подножия. Странно, зачем было его похищать, система ведь уже всё поведала. Школа Алкуина, Манхэттен, Пикассо и ван Гог, куда ни глянь, минералы, язвенный колит, увлечение за увлечением, гарцовка по Нью-Мексико, или угрюмые, или странные лица коллег, первый звонок из world of evil [59], снова через яблоко, пробация, психиатры, второй звонок…
Вот же он, прародитель всех этих Аристовулов, Христодулов, Эмеринцианов, Фавстов, Виаторов, Малгоржат, Иулианов и Вестфалий, рода самоубийц и толкателей невидимой и потому мглистой, требующей развитой фантазии истории, как на ладони. Другие противовесы — объяснялось всем, кто одной рукой держал клык, оперев остриём в землю, высотой по грудь, приходилось ловить баланс, а в другой — крестик на растянутой полиэтиленовой нити — плавили пакет, — поочерёдно это оглядывая.
С самого начала мнение и знание — ну, все читали этого горе-утописта Платона. Он-то никогда не записывал Спарту в идеалы, но из-за авторитета пришлось ознакомиться и первое время действовать в соответствии. К тому же он ревновал, что вся философия — это заметки на его полях, а не на его, тем более, сам он так никогда не считал. Соответственно, вставая в оппозицию, само напрашивалось предположение, что между двумя этими силами объективного толка обязан быть какой-то подряд, регулирующий их пересечение. Всё это выросло из фантазии, из истерики, что такой договор должен существовать, какие-то опять-таки силы, какая-то упорядоченность… Не бесконечные склоки за итоговые подписи под чем ни попадя, ему не хотелось убирать склоки, однако наполнение их подобным тому, чем могла быть наполнена эта воображаемая страничка, делало его воспалённое валидным жаром нутро не таким воспалённым, а сам жар более гештальтовым. Обдумав всё это несколько раз, он понял: eundum est [60]. Рассуждая, он пришёл к выводу, что тогда ещё не дознались до эволюции, но и связывать всё с изгнанием откуда-либо он не хотел, чувствуя здесь большой подвох. Помимо алхимии он признавал и смежные науки, кипятил чайник только по звёздам, Зодиак, всякие там влияния на судьбы, приливы и карточные долги. Руководствуясь штучками в таком роде, он составил карту не вполне неба и не вполне земли, своеобразную проекцию с горизонтом посередине с юго-запада на северо-восток, если смотреть, лёжа на дрейфующем с востока на запад айсберге в теперешнем море Бофорта, какой она была во времена humanitatis ortus [61], то есть с некоторым разбросом физических дат.
Везде валялись свитки, края прижаты чашами, бутылками, перфокартами под резинкой, пресс-папье в виде стоящего на четвереньках рыцаря, оторванным от шлема продолговатым забралом, испещрённые вычислениями. Радищев разбирался в них совсем плохо, но там мелькали и названия народов, и географические точки, и бесконечные имена не то древних людей, не то демонов из различных книг, совершенно точно из «Гаргантюа и Пантагрюэль», «Библии», «Пятикнижия», «Комментариев на Петра Ломбарда», «Века разума».