План D накануне
Шрифт:
— Не поняли?! тогда смотрите, — он выудил из зарослей огромный пульт на толстом проводе, нажал на нём единственную кнопку, и все три предмета, имевшие в своих сплавах железо, которыми обладал Г., воспарили и стали тянуть ткань его сюртука и пальто в разные стороны, должно быть, к стальным подпоркам.
— Магнитное поле, — ненатурально изображая зевок. — Согласитесь, производит угнетающее. Мои инклинаторы совершеннее нормановских и каких бы то ни было, потому и направлять я могу, как мне заблагорассудится.
Х.Х. бросил пульт, вещицы опали.
— Прошу. Заметьте, всё для вас, не говорите потом, что я плохой хозяин. Я не плохой, просто мне нужно очень много продемонстрировать в очень сжатые сроки. — Сказав это, он вновь удалился сквозь стену.
Возможно, выход был прост,
Их оппозиция сейчас являлась всего лишь надеждой на слово, на только зачаток запуска той пропагандистской работы, когда стороны изначально принуждены шагать в ногу, что и следовало сообща или, скорее, коварно изменить. Глубоко дренированная, а также, разумеется, изнасилованная твердь кругом них была отъята от тектонической плиты полуострова. Это словно знак в пользу того вида аллокуции, что более пикировка. Универсальная, где ни возьми: пристань, прикипи, досади, досади в ответ, а в ответ уж кто-нибудь пристанет. Именно в таких условиях они могли приблизиться к чему-то, похожему на порку, способную сильнее всего воздействовать в дилемме принуждения, например, литературой. Литературнее острова только Лондон.
В сером свете вдали проявлялся неприхотливый вид средней части Крыма. Непроницаемые оранжевые биссектрисы разрастались над тёмными, немного поднявшимися над землёй полуовалами ландшафта. Необычайная свежесть нового дня после окончания ливня летела во все стороны от источника, чьё местонахождение определялось легко — географическая середина наблюдаемого пейзажа, расположенного над можжевеловой рощей или над месторождением газового конденсата. Нимб морских вод кругом полуострова оставался невидим, но только он, казалось, и держал эту почти отверженную часть суши на месте, сжимался и ослаблял узы, бурлил глубоко под утёсами так, что чувствовалось и здесь, в середине водохранилища. Топические туманы и рыжая хвоя, её шары тут и там, незаметные спуски и подъёмы по скифской плите, немного причёсанной, засаженной символической понтийской иглицей, символическим эдельвейсом, символическими маслинами, символической полынью. Чаши с узкими бордюрами, истоптанные вдоль и поперёк готами, венграми, генуэзцами, торговцами, бредущими не по Тавриде, а по Шёлковому пути, шатающимися от чумы монголами и греками — по кромке этих фиалов, всегда по кругу, словно надзиратели, не считая тех, кого мы не знаем. Простиравшиеся вдаль рельефы — высохшее под солнечным палом тесто из амброзии, с вмятинами от тюков существ, остановившихся отдохнуть где-то неизмеримо выше, уставших и набиравшихся сил.
Готлиб разбежался и прыгнул в озеро. Долго плыл, стараясь не думать о чудовищах в глубине, потом шёл по грудь в воде, по пояс, переживая не лучшие минуты своей жизни. Потом сидел на мелководье, разгорячённый, не чувствуя холода, прислушиваясь к тому, сколько налились его мышцы. Уже давно рассвело.
Помощник мотивировал конкурентную экспедицию, как давно стал помощником? Раньше, помнится, тот шнырял везде в сопровождении Лукиана, сына Карла II, внука Мефодия, правнука Алпсидии, праправнука Ории, самой себе откусившей язык в 1611-м году.
Поезд въехал в Смоленск. Перед вокзалом кругом своих бричек слонялись извозчики, одного он зафрахтовал до Иордани. Ещё раз обернулся на поезд, смекая, что соперник проспал станцию и поедет неизвестно куда, хоть до Минска.
Смоленск и Иордань разделяло вёрст пятьдесят или около того. Они выехали поздним вечером, ранним утром медленно вкатились в Северные ворота. Не ступив и лишнего мига, лишнего оборота колеса, едва перестав затыкать горло, он остановился, взял условленную плату, грубо прервав игривую попытку торговаться. У него там, в обыденной жизни, как он понял, скоро начиналось первенство губернии по проезду, проводившееся под опекой думы. Призёрам полагался меньший
Не напрямик через крепость, а сильно петляя, шла главная улица, в недавнем прошлом переименованная в Елисеевскую. Она довлела над переулками из восьми отрезков разной протяжённости. Начиналась у Ворот Воскресения частью Паломника и оканчивалась Северо-лестничным маршем у Северных ворот, где Г. теперь и торчал; впрочем, вскоре уселся в конку, идущую едва ли не через всю крепость. После Лестничного марша, принадлежавшего Шахтёрскому городу, улица резко уходила вправо к еврейскому гетто. Вдоль него, в направлении к площади Лесоруба шёл марш Китежа, затем марш Кхерхеба. От Елисея, как он помнил и соображал, родился Китеж. Марш Кхерхеба переходил в путь Василиска, тот нырял резко в сторону скал и оканчивался дорогой Лесоруба. Она вела мимо площади Лесоруба, главной в крепости с ратушей, старинной любекской конторой и колодцем, вливаясь в дорогу Шахтёра, завершавшуюся частью Паломника, та оканчивалась воротами Воскресения подле башни Воскресения.
К рождению наследника план сформировался окончательно. Ксения была уже на сносях, Е. понаблюдал за ней через потайное окно, поморщился и уехал в Солькурск договариваться о поставках соли. Во всей кавалькаде он имел самый затрапезный вид. Думал ли он о Ганзе, когда строил Иордань? Нет, определённо, тогда он помышлял лишь о том, чтобы не оказаться на пути у любой комплектности войска; авантюрист, что тут говорить, делец мечты. Потом это стало очевидным. Вакантное место Новгорода, постепенное охлаждение Англии, концепция использования Kirchen unter Lagerhallen [44], туманные должности и уставы с немецкими именованиями, распространявшиеся по городу, — что ни признак действия или признак другого признака, то золото. Ему сказали, есть регистр, Иордани нужно в регистр, он, само собой, созвал рыцарей и велел привезти. Есть некий принцип, всегда имел место, в его жизни, потом в жизни доверившихся ему людей, довольно универсальный подход, как выяснилось впоследствии, когда всё бытовое обрамлялось героическим, потом уже просто эсхатологическим.
Обычной солью их не удивишь, поэтому он сразу придумал заход с чёрной, благо в его распоряжении имелось сколько угодно шахтёров, безмолвных и безразличных.
Готлиб ехал на конке, сидел с тремя бэббитами на империале, на следующей остановке поднялась женщина, в Петербурге их до сих пор сюда не пускали. Он посмотрел на неё вызывающе-укоризненно, она фыркнула и села спиной. Копыта били в брусчатку и рельсы, их тянула двойка гнедых. Внизу переговаривались гораздо оживлённей, отдавливали ноги, карманник, раскрывая газету, локтем ударил под дых офицерскую жену, та решила сходить раньше времени и постучала парасолью в крышу. Во лбу вагона имелся фонарь, сейчас потушенный, а если внутри кто и не чувствовал ответственности или масштабов подобных перевозок, то кучер мог напомнить, специалист по выговорам через плечо, сейчас его оттопыренные уши светились на солнце. Реборды уже на последнем издыхании, перед подъёмом остановились, форейторы впрягли ещё двух лошадей и сопровождали конку до пика. С нижней платформы развевался алый шарф.
Он решил попытать счастья в гетто, сбежал по лестнице и спрыгнул на ходу, пошёл пешком в сторону первой улицы. Пересёк её и затерялся в кривых порочных эллипсах, набредя на некий, как ему было пояснено прохожим, обывательский дом, где помещалась перевезённая из Солькурска частная лечебница.
Произошло несколько похожих случаев. Он не то отрубал, не то выкапывал черепа из могил и приставлял горгульям на внешних соборных системах водоотвода. Все только об этом и говорили. Г. тоже заинтересовался, раз уж больше нечем, вообще история интриговала, особенно в перспективе того, что Л.К. направил сюда своего нового эмиссара.