План D накануне

Веневетинов Ноам

Коридор в подземелье, система яма-труба-яма, в нём волею судьбы два «мальчика», две «девочки», думают про секс каждые три секунды, но от него весьма далеки, не всерьёз, просто как все.

Директор сидит за столом, пишет, жертвователь нетерпеливо расхаживает по кабинету, то и дело дёргая толстый шнур, скрытый шторой, но никто не является.

Они что-то потеряли и, светя масляным фонарём под ноги, наклонились. Только архитектор понимает, что это проложено неким недосягаемым сегодняшней инженерной мысли агрегатом.

Изначально, разумеется, они говорят каждый на своём языке, но для слушателей создан (одновременно с появлением слушателей) встроенный переводчик на основе принципа, когда грузинский эпос Этериани около 1570-го года был переложен на котантенский язык одним из менестрелей Старого порядка, многие из которых являлись носителями вальденсской и патаренской ересей.

ДВ1:

Со всё возрастающим остервенением Д. миновал заросли бамбука — сказывалось в основном на скорости, но величина страха застрять в палках изменялась отнюдь не быстро, — и вышел напрямую к церкви. Над долиной солнечные лучи чрезвычайно нагрели воздух. Ноги, обутые в истоптанные до невесомости тапки, оставляли убывающие к концу по глубине следы. Остановился на пороге и в очередной раз оглядел

собрание, сердце стучало. Зацепился карманом за антресоль, на которой как раз стояли «Противодействие арианству» Василия Анкирского, «Ода императору Константину» Присциана, «9 книг о правах, судах и законах чешской земли» Корнелия Викториана, «Героика» и «Энеида» Вергилия, Мариус Сервий «Толкования на Вергилия», «Илиада» и «Одиссея» Гомера, Плутарх «Против Калота», «О видимом на диске луны лице», «О позднем наказании безбожника», Аристофан «Критика и пояснение поэм Гомера», с краю Люций Апулей — «Апология» и «Метаморфозы».

ДВ1: Марс, Маха, Яровит, Арес, Сет, Баал, Сканда, Минерва, Бадб, Гуан-Ди, Перун и Один меня побери.

фЭ1: Жак де Морган, Уильям Мэтью Флиндерс Питри, Эдуард-Анри Навилль, Оливье-Шарль-Камиль-Эммануэль, виконт де Руже меня побери.

МАШ1: Только не вправляйте нам, что вы Имхотеп.

КХ1: Людвиг Баденский, Луиза-Каролина фон Хохберг, Буркард и Зауэрбек…

МАШ1: Что это вы там нашарили (вглядывается в место, куда светит фонарь)?

ДВ1: Обронил кусок подсказки, и он исчез.

КХ1: Не могу взять в толк, как с такими данными вам случилось стать архитектором?

фЭ1: Не архитектором, а зодчим.

МАШ1: Когда давно не думаешь о таких вещах… словом, я забыла, с какой стороны у меня сердце, а ведь хотела схватиться.

КХ1: Мне здесь не нравится.

В тот день то, что было спереди, большое, ограниченное не так, как привычно, желало его испугать, пугало, трещало страшно. Шагнул на всю стопу и тут же отшатнулся от взявшегося из ниоткуда экипажа, нацеленного так явно, что он ещё острее почувствовал собственную ничтожность. Посмотрел, где здесь ходят, приставными шагами проследовал. У самой безопасной дороги крепкая решётка под ногой не выдержала, едва успел схватиться за толстый столб, прохладный и скользковатый от пыли. Мало что изменилось, но здесь ходили другие, как сами собой, так и тени. Как они ходили? Сверху закричали, слишком пронзительно для мужчины, женщина. Посмотрел, хотел отшатнуться, но рядом упало что-то и разбилось, башмаки были в чём-то чёрном, в комках, в линиях. Обернулся, до этого казалось, что ещё можно уйти и спрятаться, набраться духу, сейчас — уже никак. Уже не стоял вопрос — нужна ли здесь осторожность. Сделал несколько шагов, уверенный, что сделал их, но не уверенный ни в чём другом, на всякий случай отшатнулся сдвоенным движением, позволяющим миновать почти что угодно. Отталкиваться от этого пола было совсем не так, как от того. Посмотрел на место, где стоял, там ничего, место и всё, но теперь открытое всем. Неожиданно рядом возникла чёрная тень, едва успел отскочить, кто миновал его, смотрел через плечо, говорил, треуголка сидела низко. Стал вспоминать науку, как мгновенно начинать надеяться. Посмотрел вперёд очень тщательно, пошёл, всё учитывая. До того перекрёстка, где много всего и всех, наверное, целая жизнь, нужно надеяться. Назвали проклятым, еле отшатнулся. Уже пора сказать им? Держался ближе к большой дороге, лучше, чем к домам. Определяясь с этим, смотрел на башмаки. Был на пороге открытия, что можно изучать варианты, но пошёл не в ту сторону, ничего не открыл. Колесо по пояс пересекло то самое направление, которое он выбрал, очень близко, успел остановиться, успел прогнуться вперёд, замахал руками уже от нужды в этом. Ударилось в совершенную ограду справа, сбилось с хода, грохот, грохот, странные движения, одинаковые, но не одинаковые. Заворожённый смотрел, не смотрел вперёд, не слышал ничего, что могло помочь дойти. Что здесь вообще возможно? Многое; лучше ли не знать, что именно? Всё-таки почти оттолкнул человек, хозяин колеса, на пути к нему, дотронулся до него, но не сдвинул с пути, он сам отшатнулся. Стоял сражённый, чувствовал касание, потом начал осознавать звуки отовсюду. Шёл уже не так, как раньше, с другим осознанием всего. Раньше надеялся, что сможет сказать, а теперь надеялся, что ещё и спросить. Повалились брёвна, много, одно соскальзывало с другого и подталкивало следующее. Их хорошо подготовили, катились в одну сторону, все, еле успел отпрыгнуть и потом стоял, смотрел, как они замирают. Слева замирал воз, в котором они ехали за спиной, потом сбоку. Осторожно прошёл между, несколько раз пришлось сделать то, чего ещё не делал, никогда так не шагал, но внимание уже прошло первичную закалку, появилось боковое зрение, появилось отдалённое представление о правильности, о закономерности тех или иных движений других. Едва успел увернуться от пикирующей птицы, она проложила путь через него, верно, это так, уже долбила одно из брёвен, пока он пытался оправиться.

МАШ1: Само собой.

фЭ1: Эх, жалко, я потерял циркуль, не то б доказал вам прямо сейчас, что мастаба — это не просто усечённая пирамида.

ДВ1: Мы же не можем представить себе ничего сложнее ямы в форме рыболовного крючка.

МАШ1: Всегда можно сжать подмётками спичку.

КХ1: Что, и циркуль тоже?

Я4: Что бы такое могло сбить с меня спесь?

ГД16: Не понял, на глазах что, бывают мозоли?

Я4: Что ты там всё время пишешь?

ГД16: В человеках я меньше ста тысяч в рамках одного процесса не рассматриваю.

Я4: Что там тысяч, ты управься с теми двумя дюжинами внизу. Они заняли очередь, им всё нипочём.

ГД16: Очередь священна, так же как и списки.

Я4 (мечтательно): Да, быстрая серия выстрелов.

ГД16: Сбросишь им на головы…

Я4 (перебивая): И что изменится? Возможно даже, те спросят, кто последний, если успеют сориентироваться.

ГД16: А отряд столь экипированный, летящий с высоты, никого не раздавит?

Я4: Катящийся с высоты, но притом под очень острым углом.

Директор за столом неторопливо макает перо в чернильницу и пишет. Он подходит к окну и смотрит на совещающихся подле рва (стремительный наезд).

АФ1: Наполеон меня побери, я должен был оказаться там (показывает рукой), второй в очереди.

ЧиО1: Но мы должны раньше…

Как нынешние немцы переживают свою будущую историю в мыслях, то есть в философии, так тогдашние, ещё не до конца оформившиеся, переживали в воображении — в мифологии. На самом деле, его звали Теодемирус, прозвище тоже имелось, но ему никогда не нравилось — Полухер. В двенадцать лет его укусил тигр, которого привели римляне, прямо за хер. И это они тогда перешли Одер. За свою жизнь он переплывал эту

реку раз двести, до тех величин и считать-то нелепо, однако знал, что ещё задолго до него, а стало быть, во времена ещё более непроходимые и частные, умники из краёв их поюжнее, из полисов античного мира и других полисов античного мира, вытворяли со знаками такое, обнаруживали такое, что у них находились не только последователи, всякие там эпигоны с приятелями, но и вдумчивые рецензенты. Похоже, планомерное уточнение цивилизации в его времена повернуло вспять, прискорбно, конечно, но он уж точно не был тем, кто собирался положить жизнь в попытке это изменить. Он, как и многие квады, обладал гонором, что, впрочем, ограничивалось непростыми запросами и горизонтами, которых предстояло достичь, сугубо имманентноплеменными. Например, выйти однажды перед всеми и не просто рассказать им о гармонии сфер, но и ответить на вопросы, разумеется, тупые, тупее небесного свода; или переодеться Одином, хорошенько настроиться и на время стать Одином, явиться в конус царя накануне кампании или даже дела и там издеваться над всем сложившимся мироустройством, что нужно убивать других и рисковать своей жизнью ни за хер, ни даже за полухер (показывает), уничтожать на радикале эту доктрину о верноподданничестве, об опасности, нависшей над их паннониями и далмациями; конечно, она нависла, эта опасность, но уж точно не Большая полная система её образовала и спровоцировала и не Малая полная система, а то, что страгивали с места эти штуки, и надо бы брать на вооружение и нести за сферы своих лесных и луговых стоянок, если уж ты поднял собственную шахту, шахты других и тронулся в путь; или вдруг ни с того ни с сего заговорить роковым и одновременно критическим голосом посреди без разницы какой церемонии, хоть большой стирки, от которой реке ещё поди оправься, и давить на то, что говоришь не ты, а отец семейства, пропавший без вести, он переселился в тебя и, пользуясь случаем, даёт последние рацеи оставленному клану. Почему он не дал их сразу? Хороший вопрос, потому что его обезглавили неизвестно кто неизвестно где неизвестно в связи с чем и неизвестно во имя каких авторитетов, но известно во имя чьих именно — ебучих ежесекундно самоудовлетворяющихся кумиров, чересчур живых, кончающих от утрат? Он так ни разу и не довёл дело до конца — всю жизнь притворялся квадом. Потом часто об этом жалел.

АФ1: Там, сколько я видел, оказался даже этот напыщенный пфальцграф.

ГО1: Я бы, пожалуй, обменял вас на пфальцграфа. А вы вообще-то кто такой?

АФ1: К вашему сведенью, я криминолог.

МД1: Для меня это какой-то треск. То есть вы не теряли воспитанника и здесь не как приложение к нему?

АФ1: Воспитанника, вы это серьёзно?

Вообще-то, если он кого и воспитал, то одного гениального сына и трёх неординарных, ну а так ещё германскую нацию, научив её вменению. Это он сделал немцев законопослушными. Посредством Канта, Гегеля, того-сего, где-то Руссо, где-то психическое принуждение, Sinnlichkeit [81], удовлетворённость, террор якобинской диктатуры, оппозиция старым феодальным порядкам со стороны буржуазии, Лейбниц, Локк, разобранное на составляющие и перекрученное право гражданина применять Gewalt [82] в отношении представителя государственной власти, пятое-десятое, не только публичность, но и устность судебного производства, задачи наказания, задачки наказания, римское право, институции, пандекты, отмена пыток, преимущества конституционных монархий, борьба против естественного права, критический из критических подход, никакой морали в решении правовых вопросов, подмена всех видов разумов на юридический, вопрос ребром — а что здесь вообще легально? наконец-то Feststellung [83] удовольствия от совершённого действия, применение страдания, если человек преступник, то это ещё не значит, что он вещь, закрепление угрозы зла в законе, ни намёка на то, что его самого брали, специальное предупреждение отныне естественно, отголоски философии, из которых наконец всем ясно, что уголовное наказание — это не месть, опасность для правопорядка на будущее время, свободакаждогодолжнабытьсогласованасосвободойвсех. Да, это он, Ансельм Фейербах, в переводе Огненный поток, по прозвищу Везувий, левый кантианец.

У него большое круглое лицо, маленькие уши, маленькие губы, обычные, но выглядящие как маленькие глаза, круглые очки, импозантная причёска, вид интеллигентного поросёнка, младше своих лет, такого однокашники обязательно побьют, издалека чувствуя в нём эту «весьма усердность». Питал особенную наклонность к книжной торговле… Основал ежемесячный журнал на немецком языке… Издал многие сочинения из области точных наук, политики и изящной словесности… Купил издательское право на начатый в 1796-м году Conversations Lexikon… В продолжение немногих лет успел выпустить немало больших титулов, начатых им отчасти ещё в прежнее время… С этой обширной издательской деятельностью соединялись viele Reisen [84], весьма оживлённая и не менее обширная личная переписка, составление записок и брошюр о перепечатках и свободе печати… Как цензурные придирки, так и подрыв его издательских предприятий, в особенности Conversations Lexikon, перепечатками отравляли жизнь и расстраивали дотоле цветущее здоровье… Умер 20 августа 1823 года… Вот и всё, что нам известно о нём. Ассасин Bildung [85], рисковавший своей и никого другого мошной кавалер Ausbreitung [86], ответственный за выход человечества из несовершеннолетия, в котором оно находилось не по своей вине, Христос специальных знаний, экстраверт неуклонного развития, амбассадор длинного XVIII-го, душа-человек, душа метода. В статье о себе проходит по тексту просто как Б.

Все били всех, носились по кругу, не отдаляясь от стыка дорог, крен, перпендикулярный центру, чем дальше, тем слабее делалось притяжение. Всё серое кругом начало отливать шафранным, город словно получил apoplexiam solarem [87], от чего влага подлетела паром и столкнулась на уровне крыш с фронтом пала, опускавшим лючину. Заря сползала по балконам в скалах, в заливе медленно двигались косые паруса, под висячими садами стены и опоры казались синими. Урбан вокруг собора уже давно разросся в мегаполис, тьма у подножия и спираль её до предпоследнего яруса, видного отовсюду, им конструкция обрывалась для людей. В порталах стояла дымка, тросы тянулись к антеннам, и на них реяли патриотические стяги, в основном против всех, фигуры крылатых зверей с благосклонными мордами, горельеф льва, кусающего в спину тура на гигантском экране, в остальном мёртвом. Сейчас в самом разгаре пребывало антиобщественное движение, мытари возвращались с расцвеченными лицами из Иерусалима, Гелиополя, Армянского нагорья, Эдессы; серьёзные трения с Египтом, народ смущали масоретские тексты, стало модным якать, не обращать внимания, у евреев, оказывается, уже давно был свой личный монотеистический бог… Самый первый хартофилакс являлся не только архивариусом епископа, но и его наместником, где бы ни оказался, руками и головой, но чаще всего устами.