Планета–тайга: Я живу в заонежской тайге. В медвежьем краю
Шрифт:
Это был наш второй праздник в лесу за два года. Только первый был в самом начале, а второй завершал мои дороги.
Когда совсем стемнело и на столе не осталось ухи, я поворошил в печи угли, выключил приемник и очень захотел спеть для Ивана Михайловича нашу «Три танкиста»… Песня на этот раз почему-то не получилась.
Утром старик провожал меня из леса. Вчера еще сильный и большой, крепкий и прочный не только статью, но и своей деревянной ногой, сегодня он будто стал меньше. Вчера он лишь пригубил вино из стакана, будто боялся, что все доброе, чистое и откровенное, бывшее между нами, но никогда не произносимое вслух, вдруг выплеснется наружу. Сегодня он не выдержал.
Мы
В конце деревни я обернулся — посреди улицы, широко расставив ноги, выпрямившись и будто загородив собой и огороды, и дома, и бугор, куда вчера садился вертолет, стоял русский резкой мужик, герой войны и хозяин нашего леса Иван Михайлович Зайцев…
Глава девятнадцатая
ДВОЕ
При всей общности внутреннего настроя каждый из лесных людей чем-то да отличался от другого. Порой эта разница представлялась мне даже препятствием для того замечательного качества, которое я встретил в лесу и которое очень хотел приобрести. Это качество я называл умением двух людей жить под одной крышей.
Жить под одной крышей в лесу было порой просто необходимо, но эта необходимость не имела ничего общего с жизнью в коммунальной квартире. От коммунальной квартиры охотничью избушку отличало прежде всего то обстоятельство, что люди собирались под крышей лесного жилища по общему согласию… Как и при каких обстоятельствах составлялся такой договор, какие были сказаны слова, какие пункты договора «подписывались» будущими соседями — все это могло только домысливаться, ибо сам договор обычно проходил предельно немногословно…
Петра Мушарова и Василия Герасимова свело на берегу Домашнего озера стадо и память по оставленной земле. В ту весну в лес рядили пастухов. Первым отозвался Васька, а Петр просто промолчал, когда его будущий напарник зашел к вечеру и между прочим сообщил, что скоро погонят телушек… Тонкое безобманное чувство женщины угадало возможность договора, и Лизавета, та самая Лизуха–почтальон, о которой упоминал в своей песне Алеха Глазов, приняла предложение Василия в штыки.
В тот вечер Лизавета говорила: «Нет!», уговаривала мужа не ходить, перебирая все существующие и несуществующие недостатки будущего компаньона, но Петр молчал, и это молчание было самым веским доказательством его согласия.
Был ли Василий и на этот раз достаточно хитер, был ли Петр и тут опрометчив и податлив — это удел магазинных пересудов. Но два мужика, два совершенно разных человека безбедно отпасли стадо, поделили доход, не знали недоедания и скандальных историй, выходя из леса, никогда не обходили ни гостинцами, ни приветами семью другого, и даже стакан вина, появившийся у одного, всегда делился пополам.
Что связывало, что держало этих двух людей? Дополнение одного другим? Возможно. По крайней мере у пастухов существовало четкое разделение труда. Куда вести стадо, где его пасти сегодня, решал Петр. Проводив телушек, Петр возвращался в деревню, месил хлеб или сбивал масло, топил печь и варил уху.
Уху обеспечивал Василий. Василий был не столько для стада, сколько для добычи. В добычу входили продукты, рыба, мясо, и не только на сегодня, но и на зиму, в семью…
Вернувшись с озера, Василий выкладывал рыбу и тут же лез в печь. В печи всегда было что-нибудь горячее: или уха, или суп из сухой лосятины… С едой Василий справлялся быстро. Казалось, его глубокая, ухватистая ложка не остановится до тех пор, пока не зазвенит дно котелка. Но дно котелка никогда
Да, разделение труда у пастухов было, однако то обстоятельство, что Петр был ответственный за завтраки, обеды и ужины, никогда не возводило добытчика Ваську в положение некоего смурного мужика, который, не дождавшись, пока баба подаст на стол миску, вставал и в сердцах уходил из-за стола, оставив женщину сокрушаться и корить себя за нерасторопность. Был ли, не был ли занят чем другим Петр в то время, когда Василий мок на озере под дождем или месил грязь болот с мешком за плечами, почему не успел приготовить Петр обед или ужин — Васька никогда не интересовался. Отсутствие в печи котелка с ухой было для лесного старателя лишь сигналом к дальнейшим действиям: он тут же забывал усталость, голод и преображался в повара.
Людям, не умеющим согласно жить под одной крышей, наверное, может показаться, что оплошности Петра вряд ли оставались незамеченными Василием, который изматывал себя в лесу и вроде бы всегда имел право требовать к своему возвращению хотя бы миску горячей пищи… Я хочу разубедить таких людей: ни Василий, ни Петр не держали друг на друга никакой затаенной обиды, а тем более злости.
Забывать неудачи помогало в охотничьей избушке еще одно замечательное правило: все, даже самое неприятное, надо высказывать вслух. Это был еще один мудрый закон, созданный нашими предками, закон, пожалуй, вечный для тех, кто не мыслит себе жизнь друг без друга. Этот закон предполагал искренность, запрещая раз и навсегда отделываться недоговорками.
Когда в лесу двое, молчать нельзя. В эгоистичное молчание обязательно войдет подлая мысль о недостатках соседа, и эта мысль приведет человека, нарушившего закон дружбы, к упрекам. Сначала упреки тоже таятся. Они копятся, переполняют чашу твоего непорядочного молчания и однажды могут выплеснуться и даже взорваться…
Взрыв в лесу — дело сложное и не всегда управляемое. Неизведанность путей, к которым может привести взрыв молчания, объясняется прежде всего суровостью самой лесной жизни и той бурной энергией, которой наполнен человек, обладающий резким характером. Сложность разрыва отношений между двумя людьми, только что жившими под одной крышей, наверное, как-то можно понять, если я напомню, что наши места из века в век считались, хотя и про себя, лесной вольницей. Вольница знала тяжелый, радостный труд, знала счастье созидания и огонь праздников, но никогда не знала ни царей, ни крепостного права. И даже сейчас сложность лесных характеров и отношений заставляет порой местное начальство по–своему, иначе, чем требует буква закона, подходить к отдельным явлениям лесной жизни…
В моей памяти навсегда остался человек в форме капитана милиции. Он не знал, что мне было хорошо известно событие, которое произошло не так давно. Мы просто ехали с ним в одном вагоне, курили на площадке, он поглаживал по голове моего пса и просто так, будто пришлось к слову, напутствовал меня в моих лесных дорогах. Строгий милицейский офицер просил меня быть внимательным к законам лесной жизни, нет, он не просил дать сигнал в случае непорядка, он просто привел известный мне случай и окончил свой рассказ такими словами: «С людьми надо уметь жить даже тогда, когда можешь взять в руки уголовный кодекс».