Планета–тайга: Я живу в заонежской тайге. В медвежьем краю
Шрифт:
Первыми на Домашнее озеро вернулись рыбаки, а следом за ними пастухи повели в лес стадо. И сейчас за ночным окном мирно посапывают и трутся сытыми боками о жерди огорода наши телушки.
К голосу ночного стада привыкаешь. Когда этот голос вдруг пропадает и к окну подбирается осторожная тишина, ты выходишь на улицу и долго слушаешь тайгу — стадо никогда просто так не молчит… Ты вслушиваешься в каждый шорох, стараешься по легкому треску сучка заранее узнать о приближении медведя. Рядом с тобой внимательно сторожат уши собаки. Проходит пять, десять минут — собаки тоже не узнали ничего опасного. Ты возвращаешься в дом, берешь ружье, снова выходишь на улицу и выстрелами на всякий случай извещаешь лес о том, что люди есть и что они
После выстрелов лес долго не может успокоиться. Эхо подхватывает предупреждение человека и несколько раз перекатывает его по еловым вершинам. Вот эхо вернулось в деревушку, снова добралось в конец озера и разбудило там гагар… Сейчас ночь и не видно стонущих птиц. И если не знаешь, что этот голос принадлежит гагарам, то можно поверить, будто там, в дальнем углу озера, просит о помощи человек, попавший в беду…
В лампе тихо потрескивает фитиль. Давно спят пастухи, спят наши собаки, а я снова и снова брожу с карандашом по своей карте и все дальше и дальше ухожу в лес…
Лес, мир леса начинается сразу за стенами моего дома. Этот мир пока чужой для меня. Я знаю о нем только из рассказов пастухов. После каждого вечернего разговора за чаем я ухожу к себе в комнатку и долго рисую на карте еще не пройденные мною тропы, еще невиданные мной озера и болота.
С каждым вечером моя карта становится подробнее. Я уже вижу перед собой на столе всю географию моего будущего леса. Для меня уже почти близко звучат названия ручьев, пашен, выгонов, низинок. Мне кажется, что я уже знаю каждый залив таежного озера, каждую тропу к охотничьим избушкам и, наверное, уже не ошибусь в лесной дороге. Я знаю: если отправиться по Домашнему озеру в самый конец, в Концезерье, оставить там лодку и пойти по лесной тропе, то через час с небольшим увидишь другое озеро. На озере есть плот и навес для снасти, есть удилища, оставленные для тебя каким-то стариком. Раньше это озеро принадлежало ему. Никто другой не рыбачил там. Озеро было собственностью одного человека. Так было и с другими озерами… Что это? Очередная лесная тайна? Или лесной закон?
Сколько раз, напялив на себя кричащее походное снаряжение, прихватив изящные ружья и выставочных собак, мы, столичные охотники, врывались в лес. По законам гостеприимства нас встречали самоварами и душистыми матрацами в теплых избах. С утра пораньше мы уходили на охоту и гоняли рябчиков и тетеревов. Вечером над грудой богатых трофеев мы повествовали местным охотникам о стрельбе на стенде по тарелочкам. Хозяева с интересом слушали нас и не высказывали особой неприязни до тех пор, пока наш накопившийся за год охотничий инстинкт распространялся только на пернатую дичь. Но вот из леса мы приносили белку или барсука, и на лице местного охотника появлялась заметная настороженность. Дальше нам уже никто не показывал лесных троп, и мы становились чужими, пришлыми… Рябчики и тетерева были баловством в лесу, пушнина же называлась работой. Нам разрешалось баловаться, но отнимать у людей работу, видимо, было нельзя. Я еще не понимал этого и спешил обвинить местных охотников.
Тогда я еще не знал, что в настоящем лесу существуют свои законы и что по этим законам нельзя без разрешения пользоваться чужой охотничьей тропой.
Законы леса не ограничивались правом собственности на охотничью тропу. Многие из этих законов я уже мог назвать… Закон дороги — умный, талантливый закон доброго человеческого сердца. Был ли в дороге снег или дождь, а может, ты только устал, и тебе не надо сушить сапоги, и ты сыт и уже утолил жажду, но стоит тебе, человеку, прошедшему лесную дорогу, постучаться в первую дверь, как хозяин тут же пригласит тебя зайти, а хозяйка незаметно уйдет на кухню ставить самовар.
Рядом с законом дороги живут законы обещанного слова, законы выручки и памяти об ушедших в лес на промысел, живут законы чужой избушки, чужого склада на озере…
Я уже знаю о каждом складе в лесу. В складе могут быть сети, которые тяжело носить с отхожих озер в деревню и обратно, теплый ватник на случай холодной ночи, котелок, соль, нож, топор и даже ружье — и все это остается там, в лесу, под берестяным навесом или под распадистой елью, ты все можешь найти, можешь воспользоваться, но только все положи на место. В складе порой хранится и небольшой запас продуктов, и даже сухие трубочки бересты для разведения костра, надетые пока на еловый сучок. Такой склад есть на Елемском озере — склад дедки Степанушки, склад на Долгом — Ивана Петровича, Федора Тимофеевича и дедки Писаря. Еще дальше, на Янцельском озере, есть склады Васьки и Ивана Михайловича…
В лампе догорают остатки керосина, время от времени лампу приходится покачивать, чтобы не высыхал фитиль, а я все брожу по карте от склада к складу, от имени к имени тех людей, которые совсем недавно жили в лесу.
Склады еще есть, но уже нет Ивана Петровича, тихого, умного старика. Старик знал, как делать легкие быстрые лодки, не боявшиеся никакой волны. Говорят, что Иван Петрович был удачлив на рыбу и легок на характер. Дедке Писарю на рыбу везло меньше. Вместо добрых лодчонок дедка оставил после себя память о неугомонном, ловком на выдумку и шутку человеке. И теперь, собравшись за ужином, мы нередко вспоминаем, как у Долгого озера дедка Писарь варил уху из большущего окуня. Писарь приготовил котелок, положил туда рыбину и принялся разводить огонь. Тем временем окунь выпрыгнул из котелка. Дедка не заметил пропажи, сварил уху и серьезно утверждал, что уха без рыбы была очень вкусная.
Из всех хозяев лесных озер сейчас остались только дедка Степанушка, Иван Михайлович и Васька. Васька ходил проведывать Домашнее озеро еще весной по тяжелой болотной дороге. Я знаю, что придут сюда и дедка Степанушка, и Иван Михайлович, знаю хотя бы потому, что не жить им без леса, как не смог жить на новом месте Федор Тимофеевич.
Федор Тимофеевич до прошлой осени был крепким, здоровым стариком. Он долго не соглашался покидать свою родину, долго не поддавался на уговоры родных и близких уехать из леса, но потом уступил и не протянул даже до весны.
Смерть Федора Тимофеевича может показаться сказкой тому, чья жизнь походит на жизнь залетных птиц.
Старик родился и вырос в лесу. Лес для него был домом, он никогда не покидал его, а если и случалось на время выйти из леса, то тяжело и долго болел душой по отхожим озерам. Старика похоронили там, где он должен был постичь новые законы нового для себя мира. Я видел его простенькую могилку на деревенском кладбище и очень верил тогда, что есть на земле такие люди, которые раз и навсегда выбирают себе только один мир, и этот мир диктует им свои условия…
Мир леса. Он жил сейчас рядом со мной. Он звал и отпугивал человека, который собирался первый раз вступить в него. Да, я собирался только вступить, только поглядеть и вернуться обратно, еще не зная, что лес умеет навсегда оставлять у себя людей. Это тоже было законом, самым жестоким и щедрым законом леса, законом, который, правда, касался не каждого человека, вошедшего в тайгу.
Лес и тайга — эти два понятия живут сейчас рядом со мной. Я знаю, что совсем недалеко, в Вологодчине, редко когда услышишь слово «тайга». В Вологодчине — лес, там меньше таежных троп, меньше охотничьих избушек, там чаще поселения и больше пустых, открытых мест, оставленных после себя леспромхозами. В Вологодчине редко скажут: «Горит тайга». Тайга может загореться в Сибири, на Урале. Тайга может гореть по Вычегде, по Северной Двине. И там, на востоке и на севере, редко когда услышишь слово «лес». Но сейчас рядом со мной и лес и тайга. Наши телушки уходят в лес, рыжики и чернику мы собираем тоже в лесу, но за куницей охотники ходят в тайгу, и вокруг каждого отхожего озера в наших местах стеной сплошная тайга, не знавшая топора и громкого человеческого голоса.