Планета–тайга: Я живу в заонежской тайге. В медвежьем краю
Шрифт:
Нет, это была не жадность — вряд ли кто из них претендовал на ту рыбу, которую я мог выловить, — скорее всего это была ревность, ревностное отношение к воде и лесу, которые принадлежали все-таки им, а не мне. Здесь прошла жизнь этих двух жителей леса, здесь жили их отцы, здесь каждая тропа, каждый камень около лесной дорожки, каждая низинка были их историей. А теперь посторонний человек собирался ступить на их тропу.
Как пойдет он по этой тропе, не разрушит ли то, что хранилось ими? Если бы здесь, в лесу, существовали письменные договоры, то мне, наверное, чтобы получить согласие Петра и Василия на первую тропу, потребовалось бы перечислить много пунктов добровольного
Имена бывших владельцев отхожих озер перечислял Петр. Он делал это не торопясь, и мне оставалось время поразмыслить, следом за кем завтра утром пойду я по таежной тропе.
Я слушал Петра и видел рассудительных и неторопливых лесных стариков. У этих стариков были светлые глаза. Глядя на нового человека, старики обязательно прищуривали глаза и оттого казались немного насмешливыми. Но вот ты допускал оплошность, и взгляд бывшего хозяина твоей тропы тут же менялся, становился безразличным к тебе, старик отворачивался, и за этим безразличием виделась скрытая осторожность, очень похожая на то внешне беспричинное невнимание, с которым Петр и Василий встретили вначале мое решение пойти в тайгу.
Осторожность по отношению к чужому человеку проходила, если его истинные мысли становились известны хозяевам леса и если хозяева убеждались, что в этих мыслях нет ничего плохого.
В тот вечер Петр и Василий успели разобраться, что тянуло меня в тайгу. Видимо, мои цели не внушали им особого опасения, и под конец нашего долгого и сложного разговора я получил молчаливое согласие пастухов на свою собственную тропу и на свое собственное озеро.
Предъявить право на Янцельское озеро я не мог: у этого озера был здравствующий хозяин Иван Михайлович. Елемское принадлежало Василию и его отцу, дедке Степанушке, — это была фамильная собственность. Долгое озеро, видимо, еще хорошо помнило Федора Тимофеевича, а потому было оставлено в стороне. Из всех ближних озер только Верхнее рассталось со своим хозяином сравнительно давно, оно-то и было единогласно передано мне.
Томительные переговоры закончились. Петр поставил на стол очередной чайник, стало легче и проще, будто и не было только что никакой сложности, а Василий тут же принялся перечислять мне все особенности Верхнего озера: наиболее добычливые места, затонувшие деревья, глубины… Рядом с профессиональными советами появились истории, сказки, легенды, принесенные оттуда, куда завтра утром собирался и я.
…Еще в утреннем тумане я отвел от берега лодку и попрощался с нашей деревушкой до позднего вечера. Густая роса и высокие теплые полоски ранних облачков обещали ясную, тихую погоду. Хорошую погоду обещали и гагары. Гагары стонали на озере только в случае явной опасности. Опасностью могли быть хищник или близкое тяжелое ненастье. Когда день обещал быть хорошим, сторожкие, угрюмые птицы вдруг подплывали к самой деревне и принимались оповещать нас своим звонким «ку–ку–вы» о завтрашнем солнце.
Вчера вечером гагары долго купались и кукувыкали около деревни. Погоду обещал и тихий малиновый закат. Такой закат называют ведренным. В огне его вечерних облачков никогда нет желтого, тусклого света, который обещает назавтра только сырое, тоскливое ненастье. Ведренный закат догорает спокойно и никогда не полыхает по небу огненными красками пожара, вслед за которыми обычно является долгий, несговорчивый ветер.
Ни ветра, ни дождя я не ждал. Лодка осторожно обошла отмель и, завернув за Острый Мыс, неторопливо потянулась в сторону Концезерья.
Концезерье было пристанищем для лодок. Моя лодка осталась на берегу, а я осторожно подходил к тому месту, где начинался лес.
Лес начинался двумя огромными елями. Эти ели, как ворота, отрезали собой владения человека и открывали владения другого хозяина — тайги. Около елей я остановился, откинул стволы ружья и опустил в них два пулевых патрона. Лес молчал. Шаг, еще шаг, и настороженное молчание тайги обступило меня со всех сторон. Я внима–тельно высматривал впереди себя лесную дорожку и все крепче сжимал ружье.
Молчание человека, вступившего первый раз на тропу, и ответное молчание тайги, казалось, доходили до предела и должны были вот–вот взорваться каким-то неожиданным звуком… И молчание взорвалось.
Это были рябчики — быстрый выводок рябеньких птичек разом сорвался с тропы и исчез среди еловых лап. Потом рябчики поднимались еще и еще, но каждая следующая стайка все меньше и меньше трогала меня.
Лесной остров кончился, и тропка выбралась на болото. Сапоги вязли в торфе, грязь вырывалась из глубоких черных ям и оставалась тяжелыми комьями на брюках и куртке, но мне было легко, легко от светлого, открытого места, где можно далеко видеть и все знать впереди. С болота не хотелось уходить. Но снова еловый остров, снова тропа среди косматых стволов, и на этой тропе — тяжелые следы большого медведя…
Медведь прошел только что. Это я узнал по тонким струйкам мутной воды, которая еще не до конца заполнила канавки, оставшиеся на глине от когтей животного. Я остановился. Молчание леса стало еще беспокойнее: медведь, грозный хозяин тайги, был где-то рядом… Где он? Впереди? Сзади?
Теперь каждый следующий шаг вперед я делал, неприятно ощущая близость могучего хищника. В голову приходили рассказы о подобных встречах, все истории, созданные устным творчеством лесных жителей и окрашенные подчас не слишком веселыми красками. Я готов был в любую секунду ответить выстрелом и чуть было не спустил курок, когда из-под ног выпорхнул еще один выводок рябчиков… Тропа уводила дальше, медвежьи следы все так же тянулись впереди меня, но сам хозяин пока не появлялся.
До озера я добирался намного дольше, чем положено было на эту дорогу. Шелест тростника и легкое покачива–кие волны у высокого берега успокоили. Тростник и волны давно были знакомы мне. В их голосе тоже мог послышаться шорох крадущегося зверя, но я давно знал эти голоса и не вкладывал в них никакого иного содержания…
Старый плот уже не мог служить: его бревна набухли, потяжелели и с трудом держались на воде. Я валил сухие ели, рубил их на части и складывал на берегу. За елями приходилось подниматься в лес, я продолжал все так же неспокойно оглядываться по сторонам и только за стуком топора несколько забывал, что хозяин в тайге пока не я.
Шест уже не доставал дна. Я был один посреди озера, посреди тайги. Наверное, так можно было долго стоять и слушать тишину, видеть, как эта тишина медленно поднимается от воды по ветвям берез и, легонько коснувшись еловых лап, незаметно уходит навстречу другой тишине, тишине не очень далекого северного неба… Но в тот раз я не видел красоты берегов, не слышал торжественного молчания елей, я просто отдыхал после первой неспокойной тропы к озеру, отдыхал на воде, на время вырвавшись из тайги… Тайга громоздилась вокруг озера тяжелой темной стеной, и мне казалось, что она только и ждала того момента, когда я ступлю обратно на берег. Подплывать к берегу не хотелось.