Планета–тайга: Я живу в заонежской тайге. В медвежьем краю
Шрифт:
В начале пути первопроходца вряд ли встретили бы какие-то неожиданности: Ладожское озеро, Онежское, потом знаки лоции указали бы голубую дорогу Волго–Балта. Дальше — бассейн Белого озера, а оттуда на север и начался бы самый трудный в истории России волок… Пожалуй, до Долгого озера этот капитан уже не довел бы свое судно.
К Долгому озеру человека может привести только тропа. Эта тропа и указала мне путь к бараку на берегу хмурого лесного озера. Барак я называл избушкой. Передняя часть строения давно рухнула, давно упала большая часть крыши, и теперь для рыбаков и охотников оставались только клеть сруба, потолок, крошечное окошечко в тайгу, неширокие нары и глиняная печь, дым из которой выходил прямо в избушку. В этой избушке я и провел весну и лето второго года жизни в лесу.
Весна и лето не принесли особой удачи, и теперь, к осени, я перебирал в памяти все озера, на которых можно было продолжить рыбный промысел до глубоких холодов. Окштомское, Тимково, Верхнее, Елемское были такими же летними озерами, но дальше в тайге оставалось и жило пока без меня еще одно интересное озеро.
У этого озера было свое официальное название. Рассматривая карту, я невольно приходил к выводу, что это название, наверное, не могло родиться в лесу. Казалось, какой-то случайный человек, рисовавший карту и никогда не видавший самого озера, просто взял и пометил голубой кружочек первым словом, которое пришло в уставшую от бумажных трудов голову Слово, которым пометили озеро, не звучало.
Здесь, в лесу я привык к ясным и живым именам, которые местные жители давали воде, камню или дальнему выпасу… Шилово, Сухой Мыс, Черная лахта, Концезерье, Пустошь, Долгий ручей — все это жило рядом с человеком. Шилово означало острый, как шило, мыс на Домашнем озере, на том озере, где стояла деревня и куда возвращался рыбак после долгого и трудного промысла на отхожих озерах. Рыбак выходил из леса и по первому пустому, безлесному месту, по Пустоши, узнавал, что до Домашнего озера теперь совсем близко. Лодка ждала рыбака в конце озера, в Концезерье. Потом послушное суденышко миновало глубокую Черную лахту — залив, огибало Сухой Мыс, длинную, поросшую тростником отмель, и человек, уставший от многих дней волны и ветра, прокоптившийся в курной избушке, наконец видел свой дом. Дома ждали тепло и чистая постель. День, другой, третий — рыбак наводил порядок в хозяйстве и снова собирался пойти, отойти от Домашнего озера туда, где ждали его в тайге другие, отхожие озера, где были избушка, утлая лодчонка и где на этой лодчонке можно отправиться еще дальше по какому-нибудь Долгому или Кривому ручию…
В лесу ручей действительно называют «ручий». Если сразу же после снега тихо пойти по лесной тропке, пойти тогда, когда богатая от весны вода поет звонче и ярче, и ненадолго задерживаться у каждой весенней воды, то обязательно услышишь, что лесной «ручий» совсем не похож на тот ручей, который сиротливо пробирается между камнями мостовой. Лесной «ручий» не сирота среди камня, возведенного человеком, ему вовсе не надо, выискивая себе дорогу, одиноко вскрикивать около каждого подвернувшегося булыжника: «Ручей, ты чей?» Может быть, поэтому у лесных жителей и не было особой необходимости давать своему певучему ручию иное, городское имя.
Ручий, а не ручей — было понятно мне. Сложней приходилось с именами небольших лесных озер. Каликино, Красово, Гусельное. Я не мог сразу объяснить себе происхождение этих названий, долго всматривался в берега и глубины каждой загадочной воды, чаще сразу ничего не находил, но с каждой следующей тропой все больше и больше убеждался, что других имен для этих озер и нельзя было придумать.
Красово было красивым, задумчивым озером. Высокий еловый берег плавной дугой обводил его густо–черную воду… Каликино же не отличалось особой привлекательностью и было скорее всего захудалым, неудачным озером, прижившимся у низких болотистых берегов… Зато Гусельное действительно могло петь. Светлые, легкие берега не мешали спокойно и широко разойтись во все стороны чистой и легкой воде. И мне казалось, что эта вода не остановилась около берегов, а незаметно поднялась вверх и поплыла над березами и елями настоящей лесной песней. И эта песня была тихой и ласковой, но в то же время таинственной и глубокой, как само Гусельное озеро…
Не знаю, может быть, человек, давший имена этим озерам, думал совсем по–другому, но эти имена пришлись кстати. А может, и сами имена заставили меня посмотреть на лесные озера иными глазами.
И теперь, зная красивые и простые имена, я никак не мог согласиться с тем, что Янцельское озеро могут называть на карте как-то иначе…
Озеро, на котором я еще не был, в лесу называли Янцельским. Янцельское лежало дальше всех озер и не походило на остальные чистым песчаным дном и неглубокой прозрачной водой, где в тихую погоду можно было рассмотреть широкие косяки рыб. Рассказывали, что в этом озере рыба живет в несколько «этажей». Почти у самой поверхности разгуливает некрупная подвижная плотвичка. У плотвы в лесу тоже было свое имя — ее звали сорогой. Некрупная сорога ходила поверху многочисленными стаями, то и дело показывая над водой свои спинки и хвостики. На солнце чешуя рыб вспыхивала яркими искрами, и издали казалось, что по озеру разом зажгли много–много живых огоньков. Такие стаи сороги рыбаки называли ятвой и всегда знали, что под ятвой широко и плотно движется еще один слой рыбы — крупной, тяжелой сороги. Третий «этаж» озера занимали быстрые прожорливые окуни. У них были темно–зеленые спины и оранжевые животы, окуни никогда не отставали от сороги. Каждый весил порой более килограмма, и эти килограммы, пожалуй, и помогали родиться той славе, которая ходила о легендарном Янцельском озере.
Слава озера не была пустой. Несмотря на дальнюю дорогу, к озеру нет–нет да и похаживали рыбаки и всегда возвращались с богатыми уловами.
На Янцельском ловили рыбу так же просто, как на остальных озерах. Две удочки: одна полегче, другая потяжелей — вот и вся снасть, с которой человек отправлялся на промысел. Лодка осторожно подбиралась к резвившейся ятве, рыбак разматывал леску, насаживал червя, и тут же начиналась работа. По–другому, наверное, и нельзя было назвать бесконечное подтягивание рыбы, бесконечные забросы и груду окуней, сваленных в нос лодки… Когда вместо окуня на крючок попадалась некрупная сорожка, рыбак тут же настраивал другую, тяжелую удочку с толстой леской, берестяным поплавком и огромным крючком, который попросту называли крюком. На крюк водружалась сорожка, и рыбак почти тут же выхватывал из воды солидную увесистую щуку…
Щуки занимали в озере последний, четвертый «этаж», и все эти «этажи» можно было видеть рядом с лодкой. Сорога, окуни, щуки к вечеру забивали лодку до самых бортов, и, случись неожиданно хороший ветер, удачливый рыбак с большим трудом добирался к берегу.
Ветры на Янцельском гремели часто. Они никогда не предупреждали заранее о своем приближении, сваливались зло и резко, и легкой долбленой лодчонке не всегда приходилось просто посреди разбушевавшейся воды. Нередко ветры громыхали по нескольку дней подряд, и тогда путь на озеро был закрыт… Да, на Янцельское надо было именно попасть, попасть сначала по трудной таежной тропе, а потом попасть и на хорошую погоду. Богатство жило здесь рядом с везением. Это везение напоминало мне многочисленные лесные сказки и легенды о кладах, спрятанных в колодцах, и осторожно, но пока верно отводило меня от тропы к Янцельскому озеру…
В прошлом году я так и не пошел на сказочное отхожее озеро: я оставил его до следующей весны, как тайну, которая всегда должна быть впереди. Новой весной по дороге к Янцельскому меня снова остановило везение. Я шел в лес работать, а не рисковать. Рисковать в работе, наверное, можно было только тогда, когда, кроме риска, тебе уже ничего не оставалось… Но сейчас, когда Долгое озеро закрывалось для рыбаков, я и решил поискать свое счастье, свою рыбацкую звезду там, где для меня жили пока только легенды…
Тропа к Янцельскому озеру начиналась недалеко от моей избушки. Это была давно нехоженая лесная дорожка по завалам и болотам, дорожка не на один час пути, которую к тому же я еще и не знал.
Не знать лесную тропу, пожалуй, все-таки плохо. Лучше, когда впереди тебе известен каждый еловый остров, каждая низинка, каждое упавшее около тропы дерево. На такое дерево можно присесть, скинуть оттянувший плечи мешок и с облегчением отметить, что теперь какая-то или такая-то часть пути уже пройдена.