Планета–тайга: Я живу в заонежской тайге. В медвежьем краю
Шрифт:
С рыбой на озере оказалось плохо. Я объяснил свою неудачу несговорчивостью подводных жителей, которым, как всегда, помешала встретиться с рыбаком какая-нибудь неподходящая погода, и собрался в обратную дорогу. Эту дорогу я хотел миновать еще засветло, но изготовление плота, поиски рыбы и ужин задержали меня. Сумерки опустились незаметно. Я торопился выбраться из леса, в темноте терял тропу, с трудом находил ее и старался думать только о той минуте, когда за моими плечами наконец останутся те самые ели–ворота, которые отпустят меня на свободу… Там я обязательно остановлюсь, облегченно вздохну и с жадностью затянусь табачным дымком, там сразу станет проще, там не будет частого, глухого ель–ника, не будет вывороченных
Но у ворот–елей мне не суждено было перевести дух. Перед самой поляной с тропы метнулся лось. Он испугался меня, долго трещал по кустам, я почти тут же понял, что это лось, но сначала неожиданный треск заставил меня вздрогнуть и тут же забыть о желании покурить на краю ночного леса.
Курил я уже на воде, постепенно отводя лодку от черных, угрюмых берегов. Когда ночные тени остались за кормой, я уложил на колени весло и долго пил воду нашего Домашнего озера… Я почти дома— сейчас поворот, другой, и можно будет увидеть огонек костра, разложенного пастухами. Я дома, но события дня все еще сопровождали меня. Где-то в лесу уже осталась часть моих чувств, что-то уже было отдано тропе, и пусть отдано не самое лучшее, но я был в лесу, и теперь этот лес все еще продолжал преследовать меня своим эхом. Эхо от удара весла по борту лодки, эхо от щелчка по спичечному коробку. Эхо ловило каждый звук, исходящий от меня, цепко держало его и долго носило над еловыми вершинами, оповещая тайгу о том, что в ее владениях находится человек, что он еще не ушел, что он — вот он, тут…
Дома я вытряс из мешка свой незадачливый улов, молча уселся за стол и как-то особенно уютно почувствовал себя среди людей. На столе передо мной был чай, обычный крепкий чай, без которого не живут в лесу, я давно привык к нему, но сейчас он показался мне особенно вкусным и нужным для осознания до конца своего возвращения с первой лесной тропы.
О своих чувствах на тропе я молчал. Да, наверное, мой рассказ и не произвел бы впечатления на тех людей, которым сейчас, после чая, еще предстояло идти в ночную тайгу искать заблудших телушек. Они пойдут по одному в разные стороны, прихватив с собой только легкий батожок и, конечно, не взяв ружья. Да и зачем в лесу ружье, когда идешь не на охоту? Ружье тяжелое, его надо нести… Самозащита? Пожалуй, у этих лесных людей всегда была при себе лучшая гарантия от всяких неожиданностей на тропе — уверенное спокойствие.
Ко мне лесное спокойствие пришло не сразу. Я встретился с ним после многих ночных дорог, но оно осталось и позволило навсегда позабыть то тревожное чувство, которое не так уж редко опережало мои первые шаги по тайге.
Глава четвертая
КАРТА
Лося подняли сразу за деревней. Было раннее ноябрьское утро, утро первого глубокого снега. Снег падал и раньше, но не успевал закрывать всю землю, тут же таял, а если и задерживался ненадолго, то оставался лежать неширокими седыми пятнами…
Для охоты за лосем нужно ждать ровного белого покрывала, на котором и останется весь путь уходящего от человека животного. Но ровный глубокий снег — это малая часть успеха. Еще нужен ветер, холодный шумный ветер, который заглушит твои шаги и не позволит лосю заранее узнать о близкой опасности. Если первый глубокий снег и хороший ветер придутся на один и тот же день, то в этот день охотника может ждать удача.
Есть другая, более простая и менее зависящая от погоды охота за лосем, в такой охоте должны принимать участие хорошие собаки. Тогда достаточно знать место отдыха животных, привести туда собак и подать команду к началу охоты. Собаки молча скроются в зарослях ольшаника, найдут и поднимут лося и тут же оповестят своего хозяина о том, что лось есть, что он стоит на месте и никуда больше не уйдет. Задержать сильное, грозное животное, не дать ему уйти в тайгу до подхода охотника могут лишь очень смелые и толковые зверовые псы.
Мне посчастливилось знать только двух таких собак. Одна из них некогда принадлежала мне. Это была чистопородная западносибирская лайка, как скажут в лесу, собака хороших кровей. Лайку звали Буяном. Буян молча находил лося, отрезал ему путь к отступлению и заставлял животное покорно дожидаться охотника. Каждый шаг лося в сторону воспринимался собакой как дерзкое непослушание. Пес хрипел, бросался к оторопевшему животному, казалось, вот–вот вцепится лосю в морду…
Но Буян ограничивался только грозным предупреждением, внимательно следя, как бы не попасть под удар копыта. Удар копыта передней ноги мог оказаться для собаки роковым. Это было страшное оружие лосей, которое хорошо знал даже сам хозяин тайги медведь. Острое, тяжелое копыто перерубало позвоночники, дробило черепа, и не одна слишком самонадеянная собака поплатилась жизнью за непочтительное отношение к лосю.
Работу другого пса–лосятника мне уже не удалось посмотреть. Пса звали Налеткой. Это была осторожная, податливая по отношению к людям деревенская собака. Кудлатая, постоянно в репьях, она мало чем походила на тех бойцовых собак, которые могли спасти жизнь охотнику, когда раненый медведь выбивал из рук ружье. Но в лесу Налетка преображался в грозного зверя, и не один лесной бык был остановлен им. О Налетке рассказывали много, но недавно пес оглох, и теперь его хозяин вынужден был отказаться от походов за крупным зверем.
Других хороших собак–лосятников мне встречать не привелось. Давно рядом со мной не было и Буяна, и теперь только снег, ветер да знание места были нашими помощниками в трудной лесной охоте.
Знание места я называл для себя знанием карты. Но это знание не было результатом изучения яркого листа бумаги, где рядом с названиями населенных пунктов, отметками высот и не всегда точными контурами озер иногда удавалось отыскать пунктирную линию лесной тропы.
У нас в лесу была своя собственная карта, и эту карту никогда никто не рисовал. Карта была в голове у каждого охотника, у каждого рыбака. Она была известна до малейших подробностей, и, может быть, именно эти подробности мешали нередко постороннему человеку понять ту дорогу, о которой рассказывал ему местный житель.
Подробности, которыми я обязательно украшу дорогу ну хотя бы на Красово озеро, могут напугать, а в лучшем случае показаться невнимательному человеку лишними деталями, или, как теперь принято красиво говорить, избыточной информацией. Но если человек, попавший в новые места, знаком с чувством познания, ему будет совсем небезынтересно разобраться, почему, что и когда было здесь, где сейчас встречают его только малопонятные названия озер, ручьев, выпасов и пожен. И если «почему?», «что?» и «когда?» найдут свои ответы, то даже простая история Часовенного озера может показаться бесконечно глубокой…
Часовенное озеро я видел всякий раз, когда направлялся на Красово. Это и было то самое озеро, которое встретило меня белым лебедем и глубокими всплесками больших сонных рыб. Часовенное открывалось сразу за деревней темной молчаливой водой. Эту грустную воду я узнавал всякий раз, поднявшись на холм, и мне верилось тогда, что это озеро лежит много ниже всех остальных озер… Высокие берега не казались высокими, казалось, не берега поднялись высоко вверх, а глубоко вниз опустилась сама вода. И эта опустившаяся далеко вниз вода и заставляла задумываться о чем-то большом, давно канувшем в небытие.. Наверное, такую же необычную воду видели здесь и первые поселенцы, и, возможно, именно поэтому на Часовенном озере и была поставлена когда-то маленькая деревянная часовенка.