Плащ и шпага
Шрифт:
— Вы согласны? — вдруг спросила Орфиза, взглянув на Югэ.
— Согласен, — отвечал Югэ серьезно.
Все взоры обратились на графа де Шиврю. Он позеленел, как мертвец. Он хорошо понимал, какой удар ему наносился: отсрочка в три года ему, который не дальше чем накануне был так уверен в успехе, и для кого же? Для едва знакомой личности! Но если с первого же дня ему встречаются такие препятствия, то что же будет через месяц, через год? Стиснутыми пальцами он сжимал эфес шпаги, кусая себе губы. Самое молчание его служило уже знаком, как важна настоящая минута. Все окружающие сдерживали дыхание.
— Вы заставляете меня ждать, кажется? — сказала Орфиза звонким голосом.
Де Шиврю вздрогнул. Надо было решиться и решиться немедленно. Мрачный взор его встретил взгляд Лудеака, красноречивый взгляд просьбы и предостережения. Бледная улыбка скользнула по его губам и, почтительно поклонившись, он выговорил, наконец, с усилием:
— Я тоже согласен, герцогиня.
Вздох облегчения вырвался из груди Орфизы, а маркиза де Юрсель, питавшаяся всегда одними рыцарскими романами, высказала свое одобрение графу де Шиврю.
— Сам Амадис Гальский не поступил бы лучше, сказала она Цезарю, который её не слушал, а смотрел, как кузина уходила из зала под руку с его соперником.
Оставшись вдвоем с Лудеаком, вне себя от бешенства, с пеной на губах, совсем зеленый, граф де Шиврю топнул ногой и разразился наконец гневом:
— Слышал? — крикнул он. — И как гордо она это сказала! Можно было подумать, право, что вовсе не обо мне идет тут дело. Понимаешь ли ты, скажи мне? Я и сам попал в западню, и осмеян, позорно осмеян. И кем же? Ничтожным проходимцем из Гаскони!
— Не говорил ли я тебе, что он опаснее, чем ты предполагаешь? — сказал Лудеак.
— Да ведь и ты виноват тоже! Не шепни ты мне на ухо, не взгляни на меня, я бы прижал его к стене, и сегодня же вечером он был бы убит!
— Что кто-нибудь из вас был бы убит, я в этом уверен. Но только вопрос, кто именно: он или ты?
— О! — отвечал Цезарь, пожимая плечами.
— Не выходи из себя! До меня дошел слух об одной истории, случившейся как-то в Арманьяке, и я начинаю думать, что граф де Монтестрюк способен померяться силами с самыми искусными бойцами. Впрочем, ты можешь сам справиться, и если меня обманули, то всегда можешь поднять снова дело. Он из таких, что лучше отступить, поверь мне!
Лудеак взял графа де Шиврю под руку и сказал ему вкрадчивым голосом:
— Мой друг не подавайся советам гнева: он редко дает хорошие. У тебя много прекрасных качеств, которые могут повести тебя далеко, но ты их портишь своей живостью, которую надо предоставить мелкоте. У тебя ум тонкий, изворотливый, ты схватываешь быстро, решаешь тоже. Тебе смело можно поручить всякое щекотливое дело, где требуется одновременно и ловкость и твердость, я тебя видел на деле. Ты знаешь, куда надо метить, и бьешь верно, только иногда слишком горячишься. Ты честолюбив, друг Цезарь, и рассуждал правильно, что рука такой наследницы, как Орфиза де Монлюсон, которая принесла бы тебе в приданное огромные имения и герцогскую корону, откроет тебе все поприща. Это очень умно, но не ставь же, ради Бога, все свои шансы на одну карту. Хорошо ли будет, если ты получишь в тело вершка три железа, которое уложит тебя в постель месяцев на пять — шесть, а то и совсем отправит на тот свет рассуждать о непостоянстве и непрочности всего в этом мире? Учись прибегать к открытой силе, чтобы отделаться от врага, только тогда, когда, когда истощились все средства, которые может предоставить тебе хитрость. Подвергай себя опасности только в крайнем случае, но зато уж действуй тогда решительно и бросайся на противника, как тигр на добычу.
— А с ненавистью как же быть? Ведь я никого никогда так не ненавидел, как этого Монтестрюка, который идет по моему следу и может похвастаться, что я отступил перед ним: ведь он вызвал меня, Лудеак, а я отступил!
— Э! С этой самой минуты я получил о тебе лучшее мнение, Цезарь! Я вовсе не забыл о твоей ненависти. У меня на сердце ненависть не хуже твоей. Я ничего не пропустил из всей сцены, в которой, рядом с тобой и с ним, и другие тоже играли роль. Твое дело я сделал и своим, придет когда-нибудь час, но подожди, Шиврю, подожди..
— Ну, так и быть! — ответил Шиврю, поднимая искаженное злобой лицо, я забуду на время, чттоАлександр разрубил мечом Гордиев узел, и оставлю свою шпагу в ножнах; но так же верно, как то, что меня зовут граф де Шиврю, я убью Монтестрюка или он убьет меня.
14. Маски и лица
Трудно было бы отгадать, что заставило герцогиню д`Авранш принять решение, так оскорбившее гордого графа де Шиврю. Может быть, она и сама толком не знала настоящей причины. Разумеется, тут важную роль играла фантазия, которая всегда была и будет свойственна всем вообще женщинам. Орфизе было всего восемнадцать лет, целый двор окружал её, но в этом поступке, породившем соперничество двух пылких молодых людей, проявилось желание показать свою власть. Самолюбию её льстило двойное поклонение, столь явно высказанное. Но, быть может, вникнув поглубже в сердце блестящей и гордой герцогини, можно было бы открыть в нем волнение, симпатию, какое то неопределенное чувство, в котором играла роль и неожиданность, побуждавшая её склоняться в сторону Монтестрюка. Он сумел удивить её, тогда как Цезарь де Шиврю имел неосторожность показать свою уверенность в успехе. Она была оскорблена этой уверенностью, сама того не сознавая, и принятое ею решение, ободряя одного, служило вместе с тем и наказанием другому.
А что может выйти из этого, Орфиза и не думала. Ей довольно было и того, что в последнюю, решительную минуту развязка будет зависеть от неё одной.
Пока обстоятельства должны были решить, на чью сторону склонится окончательно предпочтение Орфизы, время в замке весело проходило между играми в мяч и в кольцо, охотой и прогулками. Коклико говорил, что это настоящая обетованная земля. Он заметно толстел и уверял, что пиры, празднества и кавалькады — единственные приключения, которые позволительно искать порядочному человеку.
Когда шел дождь общество занималось фехтованием. Был даже особый зал, где собирались и дамы и усердно аплодировали победителям.
Граф де Шиврю, следуя советам Лудеака, ожидал случая убедиться самому, насколько Югэ де Монтестрюк приобрел искусства и силы у себя в Арманьяке. С того памятного вечера, когда Цезарь вынужден был подчиниться желанию кузины, он постоянно выказывал своему ненавистному сопернику вежливость и любезность, даже заискивая перед ним. У Югэ душа была добрая и доверчивая и он легко поддался обману, несмотря на прежние предостережения опытного философа Агриппы, подновляемые и теперь время от времени словами Коклико. Почти можно было подумать, что между обоими графами начинается дружба.
Как-то раз в дождливый день, граф де Шиврю вошел в фехтовальный зал в ту самую минуту, когда начинался бой между самыми искусными бойцами. Он увидел герцогиню д`Авранш и, подойдя прямо к Югэ, спросил его:
— А что, вас это не соблазняет? Я, признаться, рад бы размять немного руки… такая сырость во дворе… при том же мне бы хотелось узнать, как фехтуют в Лангедоке. И, черт возьми, мне кажется, что в вас я встречу сильного противника!
— О! — отвечал Югэ, — я научился только кое-как отбиваться.