Плата за молчание
Шрифт:
В этом месте судья прервал Чесмэна вопросом:
– Выходит, вас в «форде» было трое?
– Да, ваша честь. Я, Джонни и мой приятель. Мы вместе похитили костюмы и возвращались домой.
– Как зовут вашего приятеля, вылезшего у бензоколонки?
После некоторого колебания Чесмэн покачал головой.
– Я не хотел бы называть его. Он тоже условно-досрочно освобожденный, и, если его участие в краже костюмов станет известно, его возвратят в каторжную тюрьму. А может быть, он даже тот самый «бандит с красным фонарем». Тогда его ждет газовая камера. Я не
хотел бы прилагать к этому руку.
– Если вы не захотите или не сможете назвать его имени, Чесмэн, не исключено, что вы сами отправитесь в газовую камеру. Не побудит ли вас это соображение все-таки сообщить нам его имя, если оно вам известно?
Энергично покачав головой, Чесмэн ответил:
– Это не облегчило бы моего положения, ваша честь. В наших кругах предательство карается смертью. А мне в конце концов все равно, погибнуть ли в газовой камере или где-нибудь на дороге. К тому же я не потерял еще надежды убедить вас, что я не являюсь «бандитом с красным фонарем».
Прокурор, казалось, только и ждал этой минуты. Он поднес к самому носу Чесмэна маленькую шестигранную гайку.
– В таком случае объясните, пожалуйста, суду, Чесмэн, каким образом эта гайка от фары «форда» попала к вам в карман. Ведь вы утверждаете, что ранее не пользовались этой машиной.
– Охотно объясню вам, сэр. Когда мы подъехали к магазину, было очень темно и мой приятель не сразу справился с замком. Мне пришлось посветить ему, но, когда я стал поворачивать для этого фару, гайка, как видно расшатавшаяся прежде, выпала. Я поднял ее и сунул в карман. А потом мне, к сожалению, не представилось больше возможности поставить ее на место.
Прокурор, словно услышав хорошую шутку, весело рассмеялся:
– Я так и думал, что вы расскажете что-нибудь в этом роде, Чесмэн.
Тот кинул на него сострадательный взгляд:
– Зачем же вы спрашивали меня, сэр? Или вы можете доказать мне что-нибудь другое?
Прокурор Миллер-Леви так же мало мог доказать ему что-нибудь другое, как опровергнуть рассказ о безымянном приятеле, угнавшем «форд» и, возможно, являвшемся «бандитом с красным фонарем». Но прокурору этого и не требовалось. Своим заносчиво-дерзким тоном Чесмэн окончательно восстановил против себя присяжных.
В дальнейшем ходе процесса Миллер-Леви вообще не тратил сил на доказательства. Все свое красноречие он употребил на то, чтобы просто уговорить присяжных: такого закоренелого врага общества, как подсудимый, необходимо физически уничтожить, поскольку иначе совладать с этим чудовищем невозможно. Ни о законе, ни о праве не было и речи. Обвинитель просто внушал присяжным: отбросьте все сомнения и прикончите Чесмэна независимо от того, совершал он данные преступления или нет. С циничной откровенностью прокурор в заключительном слове потребовал:
– Судите его по законам ковбоев! Заключение в каторжной тюрьме, каким бы длительным оно ни было, ничего не значит для Чесмэна. Нам оно будет стоить денег, а он лишь посмеется в кулак. Подумайте, каким ненадежным средством является лишение свободы. Остается возможность помилования, амнистии, не исключены и политические перемены. Подумайте также о том, что подсудимому известны все ходы и выходы. И вам станет ясно, как велика опасность того, что даже при пожизненном сроке тюремного заключения Чесмэн может когда-нибудь снова оказаться на свободе. Для него существует только одно место надежной изоляции - газовая камера. Он восстал против законов нашего общества и поэтому должен быть уничтожен.
Чесмэн в заключительном слове требовал оправдания:
– Я не являюсь «бандитом с красным фонарем» и, значит, не совершал приписываемых мне преступлений. Остальное вас не касается. Я не пытаюсь убеждать вас,
что я примерный, невинный мальчик. Нет, я профессиональный преступник. С юных лет моей профессией был грабеж. Но за это меня каждый раз и наказывали в соответствии с законом. На сей раз я, однако, не виновен.
Прокурор не предъявил мне обвинения в ограблении магазина одежды готового платья; он счел этот факт несущественным. Меня надо уничтожить только для того, чтобы пресечь разговоры о несостоятельности полиции. Для такого дела профессиональный преступник - самая подходящая фигура. В представлении наших сограждан подобный субъект стоит вне закона. Допустить, что столь отвратительные злодеяния совершил какой-нибудь добропорядочный обыватель с изломанной психикой, значило бы поставить под сомнение мораль всего нашего общества в целом. Но подумайте сами: будь вы прошедшим огонь и воду профессиональным преступником, которому, как сказал прокурор, известны все ходы и выходы, неужели же вы ради нескольких долларов и минутной забавы пошли бы на риск смертной казни? Продажных женщин в вашей высокоморальной стране куда больше, чем общество готово признать. Итак, я требую для себя полного оправдания, а не смягчения приговора, как вам, вероятно, приятнее было бы услышать.
Судья Фрик назначил оглашение приговора на 11 июня 1948 года. Чтобы в последний раз повлиять на присяжных, он в своем резюме нарушил формальные требования закона и исказил его смысл. Напутствуя присяжных перед тем, как они удалились на совещание, он сказал:
– Если вы решите, что подсудимый виновен в двух разбойных нападениях и преступлениях против нравственности, вы должны признать его подлежащим смертной казни.
Между тем по закону он должен был разъяснить присяжным, что, признав подсудимого виновным, они могут выбирать между вынесением смертного приговора и присуждением к пожизненному тюремному заключению без права помилования.
Хотя обвинительный приговор Чесмэну, как и следовало ожидать, был вынесен, утвержден и подписан, огласить его было нельзя.
По законам штата Калифорния для оглашения приговора необходимо наличие напечатанной на машинке расшифрованной стенограммы протокола судебного процесса. А ведший протокол нескольких последних заседаний тяжелобольной судебный стенограф Эрнест Перри умер за два дня до назначенного срока оглашения приговора, оставив три тысячи страниц нерасшифрованного текста, который другим стенографам было не так-то просто разобрать.
Прокурор Миллер-Леви и тут нашел выход из положения, дабы воспрепятствовать новому рассмотрению дела Чесмэна, как в таких случаях требует закон. Он поручил расшифровку трех тысяч страниц судебных протоколов сведущему в стенографии брату своей жены и помог еще тому сорвать с судебного ведомства пять тысяч долларов гонорара.
Этот новый расшифровщик судебных стенограмм был пропойцей, многократно направлявшимся на лечение от алкоголизма и умершим два месяца спустя от белой горячки. Уже при первом беглом взгляде на расшифрованный им протокол можно было обнаружить двести двадцать мест, не соответствующих действительному ходу процесса. Но это не помешало судье Фрику, хотя и с двухнедельным опозданием, 25 июня 1948 года огласить смертный приговор: