Плавучая опера
Шрифт:
Н-да. Выходит, любая мелочь существенна, только, боюсь, на самом-то деле ни одна не важна. Что уж там, у меня и сомнений не осталось, что шестнадцать лет, которые на подготовку ушли, никакой особенной пользы мне сейчас не принесут, а если принесут, так не ту, какой я ждал: события того дня мне теперь вполне уже понятны, а что до комментариев, лучше, думаю, вообще без них обойтись, попробую просто записать факты, только и всего. Хотя не отклоняться в сторону все равно не смогу, точно не смогу, уж очень искушение велико, прямо-таки неодолимо, а особенно когда наперед знаешь, что конец-то совсем не такой получился, как логика вещей требовала, - ну и пусть, зато хоть надежда остается, что до конца я рано или поздно доберусь, а если так выйдет, что добираться окольной дорожкой, - утешением послужат добрые намерения, которые у меня были.
Так почему же все-таки "Плавучая опера"? Хоть до Судного дня объясняй, все равно полностью не растолкуешь. Я того мнения, что полностью объяснить вообще ничего нельзя, даже сущую чепуховину, ведь тогда надо и все остальное объяснять, что в мире имеется. Оттого я, случается, капитулирую перед самыми простыми вещами и оттого же ничуть не против хоть до смертного своего часа накапливать заметки к "Размышлениям", а за сами "Размышления"-то и не приниматься. Да, насчет "Плавучей оперы". Так называлась оборудованная для театральных представлений баржа, которая курсировала по нашим рекам да по заливу вдоль побережья Виргинии и Мэриленда, точней, называлась она "Оригинальная и неподражаемая плавучая опера капитана Адама", поскольку владельцем ее и капитаном действительно был некто Джекоб Р.Адам; входные билеты стоили 20, 35 и 50 центов. В тот день 1937 года, когда я переменил свой взгляд на вещи, "Плавучая опера" была пришвартована у нашей большой верфи, и на этой барже происходят некоторые события, которые дальше описаны. Уже поэтому я был вправе озаглавить свое сочинение, как оно озаглавлено. Но есть и более серьезный резон. Мне всегда казалось, что сама эта мысль замечательна - переоборудовать баржу под театр, построить на ней просторную открытую палубу и разыгрывать там какой-нибудь спектакль дни напролет. Якоря надо поднять, пусть баржа плывет себе, подхваченная течением, а по берегам пусть расположатся зрители. Пока сцена в поле их зрения, что-то из разыгрываемого на ней они уловят, а потом пусть •ждут, чтобы течение переменилось и баржа поплыла назад, тогда еще эпизод-другой посмотреть сумеют, если хватит терпения досидеть. А вот что случилось между этими эпизодами, это уж они собственным воображением пускай угадают или у других спросят, которые посмекалистей, или прислушаются, что рассказывают видевшие остальное, которые повыше на берегу уселись или пониже. Большей частью, наверное, так ничего в толк и не возьмут, а то, возможно, уверятся, будто все поняли, хотя не поняли ни черта. Актеров им придется в основном только разглядывать, слышно-то не будет. Надо ли распространяться, что по преимуществу так вот проходит и вся наша жизнь, - появляются друзья, а потом исчезают, плывут себе куда-то, и только слухи о них доносятся, если хоть слухи; и вдруг они возвращаются, снова мы вместе, пробуем все начать сызнова, словно разлуки не было, иной раз удачно, но, бывает, выяснится, что мы просто перестали понимать один другого. И эта моя книга, не сомневайтесь, получится точно такой же. Она тоже плавучая опера, друг-читатель, и нагружена она всякими курьезами, мелодрамой, зрелищами, поучительными случаями или просто занятными историями, - последи за ней, пока у тебя на виду она покачивается на слабых волнах нестройной моей прозы, и будь готов, что затем она уплывет, но вернется; так вот, по прихоти ветра, который то надует ее парус, то стихнет совсем, и будет она перед тобой возникать, исчезая, а ты уж присматривайся повнимательнее, запасись терпением, мобилизуй всю свою фантазию, особенно если ты человек обыкновенный и заурядный, - может, тогда тебе и удастся уразуметь, что же такое в ней рассказывается.
II. КЛУБ "ДОРЧЕСТЕРСКИЕ ПУТЕШЕСТВЕННИКИ"
Кажется, проснулся я в то утро - будем считать, 21 июня 1937 года, - в шесть. Ночь прошла плохо; простата в тот год меня еще беспокоила напоследок. Несколько раз я вставал покурить, бродил по комнате, что-то записывал в тетрадку к "Размышлениям" или просто разглядывал здание почты на главной улице, прямо напротив отеля. Заснуть удалось только перед рассветом, но солнце ли, еще ли что-то, как всегда бывает летним утром, подняло меня ровно в шесть, как по часам.
Мне тогда было всего тридцать семь, и по давно заведенному обычаю день я начал со славного глотка из бутылки "Шербрука", стоявшей на подоконнике. Она и сейчас там стоит, большая такая бутыль, само собой другая - сколько их уже сменилось. Привычка приветствовать восход солнца высоко занесенным над головой локтем осталась как напоминание о моих студенческих временах - очень было приятно потянуть всласть, жаль вот, давно уж пришлось от этого отказаться. Сделал я это совершенно сознательно, хотел убедиться, что рабом своих привычек не стал и не стану.
Глотнул как следует, протер глаза, размял затекшее тело и огляделся. Утро было солнечное, и, хотя мое окно выходит на запад, свет заполнил комнату уже почти целиком. А жаль; отель "Дорсет" строился в начале прошлого века и, подобно достойным старым леди, производит более приятное впечатление, когда подступают сумерки. Окно было испещрено кружочками от высохших дождевых капель - оно и сейчас такое же пыльное, - стены, выкрашенные светло-зеленым по штукатурке, покрылись сеточкой давно образовавшихся трещин, напоминая рельефную карту дорчестерских топей; валялась пустая банка из-под говяжьей тушенки, в пепельнице (я в ту пору предпочитал сигареты) причудливого вида горой высились окурки, вываливаясь на письменный стол, зачем-то поставленный у меня в номере дирекцией, а заметки к "Размышлениям", которые накапливались уже седьмой год, тогда умещались всего в трех ящиках из-под персиков да помятой коробке с надписью "Чудесные помидоры от Мортона". Часть стены закрывала - и сейчас закрывает - геодезическая карта округа Дорчестер и побережья, правда тогда еще без подробных пояснений, появившихся позже. А напротив нее висело полотно кисти любителя, видимо решившего изобразить, как слепец представляет себе начинающийся на Атлантике шторм и стаю из четырнадцати встревоженных лебедей, которые ищут укрытия среди волн. Не вспомню уже, как эта живопись ко мне попала, но почему-то я решил - пусть красуется. Она и теперь красуется на той же стене, только мой друг Гаррисон Мэк, маринадный магнат, как-то, напившись, карандашом набросал поверх картины что-то вроде нагой натуры. На полу всюду валялись - хочу сказать, тогда валялись - кальки с чертежей лодки, которую я в то время строил, оборудовав под мастерскую гараж, находившийся чуть ниже у речки, - эти чертежи я накануне захватил домой, намереваясь кое-что подправить.
Я считаю, что вещи у меня располагаются продуманно. Если и вам так кажется, значит, никакого беспорядка в моем номере не обнаружится, просто особенный такой порядок, вот и все.
Только не подумайте, пожалуйста, что я в ту пору, как какой-нибудь там художник с Монпарнаса, вел богемную жизнь и прочее. Насколько я себе представляю богему, ничего подобного не было. Достаточно сказать, что к 1937 году я никакого благоговения перед искусством не испытывал, так, слегка интересовался, но и только. И комната у меня вовсе не была грязной или там неуютной - просто я натащил туда всякой ерунды. Может быть, как раз предстояла уборка, а горничные вечно переворачивают все вверх дном, расставляют по местам, то есть делают так, что потом ничего не найдешь. Да и слишком хорошо я в жизни устроен, чтобы какой-то там богемой считаться. "Шербрук" стоит четыре с половиной доллара за кварту, а уж поверьте, мне кварты не так чтобы надолго хватает.
Ну вот. Значит, номер у меня вполне приличный, а в данный момент я как раз дома, в номере. Проснулся, стало быть, глотнул из бутыли, осмотрелся, потихоньку вылез из-под одеяла и стал одеваться - в контору пора. Помню даже, что я в то утро надел, хотя какое было утро - 21 июня? 22-е?
– хоть убей, забыл, как-никак шестнадцать лет прошло, а надел я серый костюм в беленькую полосочку, спортивную такую рубашку телесного цвета, носки тоже цвета загара, галстук там какой-то и соломенное канотье. Само собой, умылся, пустив холодную воду, выполоскал рот, мягкой бумагой протер очки - без очков мне читать трудно, - ладонью провел по подбородку, доказывая себе, что можно без бритья обойтись, и взъерошил волосы, потому как причесываться терпеть не могу, - в таком порядке я совершаю свой туалет каждое утро, начиная этак года с 1930-го, когда поселился в этой гостинице. И вот как раз когда я совершал ритуальную эту процедуру, кажется, в ту секунду, как плеснул себе водой на щеки, - как раз тут для меня стал абсолютно ясен весь порядок вещей что на земле, что на небе, и я понял, что начинающийся день я сделаю последним своим днем, руки на себя сегодня наложу.
Я стоял, улыбаясь, и рассматривал в зеркале собственное мокрое лицо.
– Ну разумеется!
Радость-то какая! У меня невольно вырвался хрипловатый смешок.
– На весь мир крикну: я против! Ах как замечательно. Истинный миг вдохновения, и давно меня мучившая проблема сразу исчезает, и глаза мои открылись: да вот же оно, решение, - простое, последнее, единственное. Покончить с собой!
Стараясь не шуметь, я вышел из номера и двинулся по коридору, чтобы за чашкой кофе перемолвиться двумя словами со своими коллегами, постоянными членами клуба "Дорчестерские путешественники".
Как водится в маленьких городах, гостиницу у нас отгрохали не по надобности. В "Дорсете" пятьдесят четыре номера, и зимой многие стоят пустыми, а когда потеплеет и появятся жильцы на все лето, все равно остается предостаточно свободных номеров, хоть бродячий цирк размещай, хоть съезд охотников на выдру, если вдруг они в наш городок наведаются. Хозяин пока не прогорел по той, надо думать, единственной причине, что платежи за строительство гостиницы погасили еще его деды, и теперь никакие проценты не набегают, - содержание стоит недорого, накладные расходы минимальны, а главное, не переводятся почтенных лет дамы и джентльмены, которым не повезло обрести под старость собственный кров в данном мире, так что пришлось довольствоваться отелем как последним пристанищем по пути в мир иной. Вот они-то, постояльцы до гробовой доски, а особенно мужская их половина, и составили клуб "Дорчестерские путешественники" - заседания ежедневно с 6.15 до 6.45 утра. КДП, как для краткости именуют они ими же созданную организацию, существует по сей день, хотя из постоянных членов в живых остаюсь я один.
А в то утро, помнится, за столом сидели еще двое: капитан Осборн Джонс, удалившийся от дел восьмидесятитрехлетний владелец устричного промысла - пальцы от артрита совсем не разгибаются, - и мистер Хекер: ему семьдесят девять, был когда-то директором школы, ушел на пенсию, и, хотя мужчина он еще крепкий, семьи нет, так что род Хекеров на нем прервется. Поскольку капитану Осборну по лестницам карабкаться трудно, клуб собирается в его номере - мы живем на одном этаже.
– Доброе утро, капитан Осборн, - говорю я, а старик ворчит себе что-то под нос, у него так заведено. На нем была засаленная кепка, какой-то немыслимо заношенный черный шерстяной свитер и джинсы, почти сплошь белесые от стирок.