Плавучая опера
Шрифт:
– Нам?
– Женился я, - говорит и опять краснеет.
– Ты таких девочек и не видел небось никогда. Джени ее зовут. Знаешь, в Ракстон ее с детства возили, на Гибсон-Айленде чуть не каждое лето проводила, но умненькая выросла. Вы друг другу понравитесь.
Так, значит. Ну, набрались мы с ним к вечеру уже неплохо, отправляемся к Гаррисону и тут - Господи помилуй!
– выясняется, что купил он как раз старый дом моего отца, тот самый, где я родился и вырос, откуда сбежал, терзаемый мрачными чувствами.
– Понятия не имел, что это твой дом, уж потом это открылось, когда он куплен был и бумаги оформляли, - оправдывается Гаррисон, а сам так и сияет. Очень ему это нравилось: про долги отцовские он был наслышан и как мне пришлось дом продавать вместе с прочей недвижимостью, вот он и радуется, - как же, все, мол, к приличным людям теперь вернулось, пожалуйста, он мне всегда рад, проводи тут времени сколько захочешь, вообще считай, что дом этот твой, как и был. Я кисло поблагодарил и без особой охоты пошел за ним в холл.
Там нас ждала Джейн - ей тогда, наверное, лет двадцать шесть было, - улыбнулась приветливо, назвалась. Что есть, то есть: и Ракстон, и Гибсон-Айленд, отменное сочетание изящества со спортивностью. Накрахмаленный халатик какой-то накинула, и вообще такое впечатление, что она в бассейне была, а потом выскочила нас встречать прямо из-под душа. Темно-каштановые волосы, даже, пожалуй, почти черные, высушило солнце, и кожа от солнца тоже сухая. Смотрю на нее, так и вижу, как яхтой управляет, и потом всегда это же чувство она во мне вызывала. Как будто уселась боком на подветренном фальшборте, а яхта - "Хэмптон" там или "Стар" - несется на полной скорости, и Джейн, допустим, кливер натягивает, а солнце-то, солнце так и слепит, и мир весь такой сверкающий, голубой, и сидеть горячо, потому как планки совсем прогрелись, их ведь из самого лучшего дерева делают, и теплый ветер гуляет над Чесапиком, волосы ей ерошит, соленую пыль на щеках подсушивает, ласкает лицо, - вот они, паруса, натянулись, вспышками над волной мелькают. Это уж потом я удостоверился, что кожа ее, особенно прямоугольничек там, где живот, на самом деле пахнет солнцем, а волосы - солеными морскими каплями; пять лет она моей была, и все равно каждый раз от запаха ее этого у меня начинало в голове радостно звенеть, словно в детство вернулся, - помню, родители брали меня с собой в Ошен-сити, и всегда, стоило распознать в воздухе влажное дыхание Атлантики, начиналось головокружение и все во мне ходило ходуном. А Джейн только посмеивалась: да полно тебе, дескать, просто надо волосы почаще промывать, но под парусом плавать она любит, что верно, то верно.
Обед состоял из куриных грудок с какими-то овощами. Гаррисон слишком перепил, чтобы вести светские беседы, - жевал себе да горничной указывал, когда тарелки убрать. Я тоже слишком был переполнен джином и впечатлением, произведенным Джейн, и только все пялился на грудки куриные, а на ее грудки еще больше. Хорошо, Гаррисон ее предупредил, какой я застенчивый, - это у него со времен моей жизни подвижника такое воспоминание осталось, - вот она и решила, что робею я, а потому не решаюсь смотреть ей в лицо, все время ниже взгляд опускаю, жадный, распаленный, хотя, и то сказать, пьяный немножко. Понятия не имею, о чем в тот вечер шел разговор, помню только, что никак не мог заснуть, - простата моя несчастная разболелась, вечная история, когда желание возбуждено, а не удовлетворено.
Ну, ясное дело, я ее захотел, да в молодости у меня и случая такого не было, чтобы не хотелось затащить в постель смазливенькую девчонку, а юная миссис Мэк, хотя держалась она не в меру серьезно совсем как ее супруг, все равно куда привлекательнее выглядела и разумнее любой женщины, какая встречалась к моим тридцати двум годам. И совесть вовсе меня не изводила, что вот, мол, адюльтер намечается, я же тогда циник был, если помните. Но, признаться, будь тут вся штука исключительно в моих желаниях, тем бы одним все и кончилось, что я на нее глазел да, может, в присутствии Гаррисона подшучивал - влюбился, дескать, без памяти; я же не собирался нашу с ним дружбу рушить, он мне и на самом деле нравился, потому вовсе не намерен я был затевать что-нибудь этакое, из-за чего, глядишь, пошатнется весь их с виду счастливый брак. Понаблюдал я за ними неделю-две, пока мы трое общались просто как добрые приятели, не больше, и решил, что Джейн с Гаррисоном уж точно друг в друга влюблены, когда не пьяны.
Но вышло так, что однажды - август был, конец недели - все это дело перестало от меня одного зависеть. Гаррисон забрал у папаши летний коттеджик на Тодд-пойнт, ниже по реке, если от Кембриджа плыть, и мы часто туда втроем отправлялись на выходные - плавали, под парусом ходили, рыбачили да болтали за бутылкой. Вот и в ту субботу - как раз середина августа - вытаскивают они с Джейн меня из постели, а совсем еще рано, и полусонного загружают в свой пикапчик, пива два ящика тоже загружают, усаживаются сами и прямиком к коттеджу. Удивлялся я, пока ехали, что это они сегодня какие-то особенно, даже подчеркнуто возбужденные: Гаррисон во все горло орет скабрезные песенки, Джейн, между нами пристроившись, обоих нас обнимает, и оба - что муж, что жена - не иначе как "малышок" меня называют: "Тоди! Ну как ты, малышок?" Отметил я это про себя, решил, ну и пес с ними, и, пока пятнадцать миль до коттеджа тащились, успел три пивные бутылки опорожнить.
Все утро мы пили да в воде барахтались, и уж так жизни радовались, так друг с другом нежничали - ни облачка между нами не пробежало. Решено было, что, пообедав, отнесем что в ящиках с пивом останется на мелководную мэковскую яхту - широкая такая была посудина с наборной обшивкой, - мотор запустим и отправимся по заливу к острову Шарп, напротив устья Чоптенка, а назад попробуем дойти под парусом. Поднялись из-за стола, Гаррисон наградил жену долгим поцелуем и отправился за льдом, которого, сказал, нам понадобится много, а Джейн прямо в купальнике принялась за мытье посуды, я же решил вздремнуть на их постели - в коттедже была только одна спальня. Отсутствие Гаррисона - в первый раз он нас оставил наедине, видно, все еще полагал, что я, как прежде, ужасно робкий, - настраивало на всякие мысли, и, засыпая, я очень даже чувствовал, как близко от меня Джейн, всего-то дощатая перегородочка между нами. Мне в полудреме грезились ее прохладные загорелые ляжки - ах какие они у нее, должно быть прохладные, ходит вот сейчас по кухне, а они одна об другую трутся, - и золотистый пушок на предплечьях, и этот ее запах солнца и соли. Через оконце в изножье кровати вовсю жарили лучи, домик прогрелся, пахло смолой, сосной. Наплававшись, я устал, клонило в сон от пива. А сон был непристойный, уж куда как красочный - и прервался, едва начавшись. Постыдным образом прервался. Дело вот какое: я почувствовал, как мне поглаживает живот прохладная ладошка, и вовсе не приснившаяся. Внутри все так и сжалось, как будто по мне кусочком льда провели: словно взорвалось во мне что-то, я рывком поднялся, уселся, вскрикнул: "Ой Господи!" - что-то вроде этого. Или другое, не помню, только помню, что обеими руками обхватил Джейн, а она - быть не может, глаза протри!
– сидит совсем голенькая на краешке постели, ну я так головой в нее и зарылся, до того смущен был, тяну ее, запрокидываю, чувствую, уже вот и кожа ее с моей соприкоснулась, и тут, mirabile dictum [3] , на самом деле взрываюсь, еще как взрываюсь - валяйся теперь беспомощный как последний идиот.
[3]
Здесь: вот тебе на! (лат.)
Ох, сон этот проклятущий, это из-за него сделался я слабосильным, точно дитя малое! Весь прямо сгораю от желания и от ярости, что ни черта теперь не получится. А Джейн чуть не в истерике, она же всю свою волю в тот решительный порыв вложила, а теперь лежит на спине со мной рядом и веки приподнять не смеет.
Да еще светло тут, как будто мощную люстру зажгли! От неожиданности всего происшедшего я чуть не разрыдался, честное слово. Кожа-то, кожа - до чего гладкая, ни морщиночки, с ума сойти! Кинулся я на нее, секундочки не дам просто так рядышком лежать, целую, целую. Даже сейчас, хоть двадцать два года уж прошло, пишу вот про тот день и весь содрогаюсь, в толк не возьму, как это сердце мое бедное тогда не разорвалось.
Да, а поцелуи-то мои без толку оказались. Рухнул я на спину, просто с ума схожу из-за беспомощности своей и вообще неумелости - нет, ну надо же вот так все прошляпить! Кретин, идиот - и, вижу, правильно, еще похлеще драконить себя требовалось, она от этого ободрилась, в себя пришла.
– Ну хватит, Тоди, себя проклинать, - говорит. И целует меня.
– Ах ты, радость моя ненаглядная!
– и ручонкой поглаживает.
– Оставь, - бормочу, в подушку уткнувшись.
– И не подумаю.
– А сама уже смеется, опять у нее полный порядок, тем более что я не знаю, куда деться от робости и стыда, ладно, коли так, всю жизнь робко держаться буду.
– Да брось ты, право. Сейчас все сделаю.
– Не получится у тебя, - хриплю.
– Получится, - говорит полушепотом, и в ухо целует, и никнет ко мне, никнет.
Внемли мне, друг-читатель! Надумаешь жениться, заклинаю тебя - выбирай такую, которая в Ракстоне росла и на Гибсон-Айленде каждое лето проводила! Клянусь тебе, не найдешь лучше, фантазии-то сколько, а страсти, а энергии, и все умеет, только оторвется на миг - смех на нее какой-то нервный нападал, - и опять…
Впрочем, довольно. В рыцарский кодекс, сказать честно, я верю не больше, чем во все прочее, однако же остановлюсь. Скажу одно: не так уж много времени понадобилось, чтобы с блеском довершить ритуал супружеской измены. После чего мы закурили и кое о чем побеседовали.