Плавучая опера
Шрифт:
– Обойдемся, - говорю я, одеваясь.
– Не хочешь проб? А как же без них разобраться? Может, тогда хоть рентгеном попробуем, - правда, тебе дороже выйдет на несколько долларов.
– Значит, доставь мне пакет этот в любое время, только не сегодня, - говорю и потухшую сигару раскуриваю от марвиновской зажигалки.
– Только очень прошу, Марв, никому про меня ни слова.
– Ладно, шут с тобой.
– Марв провожал меня до дверей кабинета, приобняв за плечи.
– Да мне бы и самому было стыдно в делах этих копаться.
– Мы пожали друг другу руки.
– Ты вот что, Тоди. В другой раз не тяни столько лет, почаще ко мне наведывайся. А насчет простаты - если беспокоить начнет, я ее вырежу. Только время не упусти, сразу обращайся.
Я улыбнулся и покачал головой.
– Ну что ты упираешься? Приходи в понедельник в госпиталь, сделаем рентген и сразу на стол - пустяковая штукенция, ручаюсь тебе.
– Подождем до понедельника, - говорю.
– Только ты не очень-то настраивайся
Попрощались мы, Марвин опять завалился на кушетку для осмотров - полдень, надо вздремнуть. Был он (раньше забывал сказать) полненький такой коротышка, лысеющий блондин, розовощекий, с крохотными красными пунктирами вен на щеках. Руки и ладони у него до того мясистые, что, кажется, кожа вот-вот лопнет, как на переваренных сосисках. Как бы хотелось написать, что руки эти, хоть с виду неловкие, становились проворными и умелыми, словно пальцы скрипача, едва Марвин натягивал хирургические перчатки. Такое чаще всего и пишут. Но что поделаешь, в хирургических перчатках руки его все равно выглядели довольно-таки неловкими, поскольку и мышцы у Марвина особой сноровкой не отличались, и мозги тоже, - одна цепочка. Видите ли, госпиталь Хопкинса - учреждение замечательное, только не все, кто там медицине обучался, замечательными врачами выходят, и, если уж совсем честно сказать, очень не хотелось бы, даже не возражай я против операции в принципе, чтобы старый мой приятель Марвин проверял на мне, всегда ли безупречен его скальпель, - тут я никаких гарантий не дам. Дружба дружбой, но на вещи надо объективно смотреть.
XV. ТА ПРИКЛЕЕННАЯ УЛЫБОЧКА
Нельзя нам двигаться дальше, пока не разберемся, что же это все-таки за улыбочка была, кривая, приклеенная улыбочка Бетти Джун. Я, понятно, пьян был и от боли чуть с ума не сошел, но все равно непростительно, что оскорбил я Бетти Джун смертельно, так что она убить меня была готова, как стало ясно, когда она с флакончиком на меня накинулась (кстати, хоть и пьян был, но почти уверен, что в том борделе на Калверт-стрит я с Бетти Джун встретился, ни с кем другим). Теперь-то понимаю: убить меня она хотела за хохот тот мой у себя в комнате наверху.
По-моему, вот как все это у нас вышло: узнает она в то утро, что Смитти Херрин, которому пятки была готова лизать, оказывается, уж давно с Моной Джонстон живет, которая с Генри-стрит, и что Мона подзалетела. В отчаянии Бетти Джун кидается ко мне с намерением - неосознанным, думаю, - расквитаться за то, что оказалась униженной, тем, что унизит меня, преподнеся мне свое тело, которое отныне станет неказистым хранилищем моей непорочности. Но в момент кульминации страсти я принимаюсь хохотать, да так, что становлюсь ни на что не годен, даже слезы, которые она, оскорбленная, льет, не могу осушить все по той же причине. Она решает, что я над ней смеюсь, что-то в ней нелепое обнаружив, хотя не так это, ну, скажем, не совсем так. А дальше что же делать? Мы оба со Смитти идем в армию, его убивают, она становится проституткой. Вообще-то ей не так уж трудно было бы и оправдываться: сначала патриотические порывы, затем - необходимость зарабатывать на жизнь "древнейшей профессией", - но в ушах у нее все не стихает и не стихает мой хохот, и каждый раз, когда она свой блядский халатик скидывает, принимая очередного клиента, хохот этот как напоминание, что есть смешное что-то и в ней самой, и в том, чем она занимается. Ну, остальное понятно: проходит семь лет, она уже, само собой, порабощена своим ремеслом и сопутствующими ему пороками, и тут в ее борделе появляюсь я, по ее представлениям вполне благополучный молодой человек, щеголеватый даже, - и, слова не говоря, выбираю ее среди других шлюх, а лишь потом, когда она массаж сделала, - что-то там бормочу в извинение за давний случай, за хохот этот мой злополучный.
Как думаете, правильно я рассуждаю? Иначе ничем не мог объяснить ее агрессивность (правда, сам не знаю отчего, но кажется мне, что, не заговори я про давний случай-то, и Бетти Джун спокойно бы со мной переспала, раз уж все равно было заплачено). Совсем, по-моему, не то любопытно, что она меня прикончить собралась, тут и гадать нечего почему да за что - просто от стыда, что вот я теперь про ремесло ее знаю, могла бы, - а вот как это мне в голову сразу не пришло, к чему дело идет, как это я той ее приклеенной улыбочки не понял.
Я к чему веду-то, послушайте, пожалуйста, это очень важно (нет, в самом деле ужасно важно), чтобы во всей моей истории разобраться: понимаете, очень часто так получается, что другим все ясно, а я никак в толк не возьму что да как. Меня это не скажу, чтобы так уж тревожило, ну разве что в тех случаях, когда от опасных животных, вроде бедняжки Бетти, увертываться вынужден. Но объяснить все-таки нужно, а объяснение только одно нахожу: что бы ни происходило, я обычно сразу несколько смыслов в происходящем усматриваю, и нередко один другому противоречащих, исключающих друг друга. К примеру, ту же историю с Бетти Джун взять, разве исключено, что она, уж семь лет проституцией занимаясь и во всяких неприятных переделках побывав, подобно мне сумела наконец постичь, до чего смешное это дело, которое звонким непечатным глаголом называется, и когда я ей повстречался, возьми да реши: сейчас я ему докажу, что в точности как он обо всем таком думаю, и такой у нас замечательный трах получится, животы надорвем от хохота, вспоминая? А если без чрезмерного драматизма обойтись, что же страшного в допущении, что случай тот у меня в комнате она давно позабыла и просто смешно ей стало, когда она меня вдрызг пьяным увидела, - дай-ка, думает, изопрониловым спиртом на него плесну, глядишь, прочухается. Или еще проще: видит, у меня ни черта не выходит, и улыбается, здорово, мол, семь долларов заработала, а дела-то всего ничего, помяла его кой-где, вот и все. Себя я выгораживать не слишком стараюсь: очень может быть, другой в этой ситуации обнаружит нечто такое, что от моих соображений ничего не останется, а еще кому-то сами соображения эти и в голову бы не пришли. Согласен, большинству мужчин (а уж женщинам всем без исключения) мотивы Бетти Джун совершенно понятны. Но мне - нет.
Но, с другой стороны, много есть совершенно понятного мне и непонятного другим, - оттого и главу эту я написал, а может, и всю книгу.
XVI. ЛЕНЧ У СУДЬИ
У нас с Гаррисоном была привычка встречаться за ленчем в кондитерской на Рейс-стрит, рядом со старым театром. Принадлежала эта кондитерская судье, который вел дела, связанные с сиротами, - симпатичному такому мужчине, который по эстетическим соображениям запретил у себя в кафе все горячее: ему не нравился запах от горячих сковородок. Уже эта принципиальность непременно меня бы расположила к его заведению, но вдобавок к ней владелец вообще отличался своеобразными мнениями и, подобно мне, любил подробно, нешаблонно объяснять собственные поступки, чаще всего постфактум, - занимая этими объяснениями своих клиентов, разглагольствуя во весь голос, так как был слегка глуховат.
В эту кондитерскую я и направился, распрощавшись с Марвином. Рейс-стрит вся полыхала в пыльных лучах обжигающего солнца, и прохожих почти не было видно. Какие-то чумазые ребятишки играли в салочки на широкой лестнице театра, скача по потрескавшимся ступеням и цепляясь за проржавевшие перила полуразвалившегося павильона, где помещалась касса. По всему фасаду театра, на стенах сводчатых галерей, под архитектурными украшениями, напоминавшими зачерствелый пряник, были расклеены афиши "Оригинальной и Неподражаемой Плавучей Оперы Адама".
Я вошел в кафе, выслушал приветствия судьи - малорослого, лысого щеголя с бутоньеркой, сам его приветствовал, заметив, что выглядит он ну просто как миллионер с картинки, и только тут вспомнилось, что стоит мне захотеть, как мой друг Гаррисон станет на три миллиона богаче. Можете мне не верить, но я в самом деле об этом почти забыл. И не вздумай мне сравнить судью с миллионером, так бы скорей всего и не вспомнил, пока не сделалось бы поздно. Хорошо, что не совсем выбросил из головы.
Видите ли, хотя полученные от Юстасии сведения внушили мне уверенность, что процесс я выиграю (оставалось только добиться, чтобы апелляция не рассматривалась, пока не будут представлены дополнительные материалы по делу. А потом можно тянуть, сколько душе угодно, и пройдут выборы, и в апелляционном суде место Ролло Мура займет Джо Сингер, а тогда уж я и вовсе не сомневаюсь, что в суде округа решение вынесут, какое нам желательно), - да, хотя нити теперь были у меня в руках, из этого никак не следовало, что я обязательно доведу тяжбу до благополучного конца. Вовсе не исключено, что сочту разумнее попридержать поступившую новую информацию, и она вместе со мною нынче уйдет в небытие, а не будет передана молодому Джимми Эндрюсу или мистеру Бишопу, которые могли бы ею воспользоваться после моей кончины. Примите во внимание, я ведь тогда был, можно сказать, законченный циник, особенно во всем касавшемся денег, а кроме того - и тут уж никакого нет цинизма, - мне казалось, что Гаррисон не заслужил этих денег, если только он не покончит с прежними своими слабостями. Я считал вот как: чтобы оказаться по-настоящему достойным такого наследства, надо продемонстрировать силу характера, стоически перенеся и тот исход, при котором он его лишается, - весьма возвышенные понятия для циникато, а? В общем, пока счел я за лучшее о записке Юстасии промолчать.
Я опоздал минут на пять, Гаррисон уже меня ждал, беседуя с судьей. Мы сели за обычный наш столик.
– Джени что-то совсем скисла, когда я к тебе сюда ехать собрался, - говорит он.
– Ты зачем ее изводишь?
– Извожу?
– Ну да, записка эта, которую утром ты написал.
– В тоне Гаррисона чувствовался мягкий укор.
– Сам знаешь.
– Ах вот что.
– Я улыбнулся.
– Извини, совсем забыл.
– Подошла официантка, я сделал заказ, так как Гаррисон распорядился еще до моего прихода.
– Только я ведь не просто пошутил, Гаррисон. Вот капитана Осборна возьми, ему года два проскрипеть осталось, не больше. Поставь себя на его место - тебе разве не было бы приятно, если бы прелестная женщина, ну как Джени, напоследок с тобой пококетничала? Он же ей худого сделать все равно не может. Что ты злишься?