Плавучая опера
Шрифт:
Спустились мы в гостиную, задумчивые такие, но Гаррисон уже вошел во вкус ритуалов, тут же плеснул по бокалам, и вскоре мы уже беспечно болтаем - идиллия вернулась. Прекрасный был вечер; с тех пор я стал часто у них бывать, и мы теперь общались друг с другом так же непринужденно, как всегда, только старались не вспоминать два эти злополучных года. чтобы разговор не омрачался.
Если бы на этой фазе реконструкции наши дружеские отношения и остановились, я бы ничего большего не желал. Мне было приятно видеть, как Мэки избавляются от столь им мешавшей ревности, - она не вязалась с прежним их поведением, да и самим им тоже
– Привет!
– И остановилась у притворенной двери.
– Здравствуй, - закрываю книжку, недокуренную сигару швыряю в окно и пододвигаю ей стул.
– Садись, пожалуйста.
– Ладно, - говорит со смешочком и быстренько к окну, где я на подоконнике сидел, но стула пододвинутого вроде и не заметила. Не хотел я никаких глупостей, из-за нее не хотел, а не оттого, что глупостей вообще не люблю, - поэтому твердо так на нее взглянул, понимает ли, к чему дело клонится. А она знай себе улицу разглядывает.
– Мы на яхте катались, - сообщает. Я молчу, а она раздраженно так на меня взглянула и, чувствую, нервничает.
– Сам должен сообразить, - говорит она.
– Мне что, объяснять тебе прикажешь?
– Это невозможно, - отвечаю.
– Я, знаешь, по-разному все понимаю, и так, и этак, и вот так еще.
– Хороший из тебя помощник!
– смеется.
– Ты что ни скажешь, все невпопад. А я сижу хмурый, насупленный.
– Потому что не знаю, что ты от меня желаешь услышать, Джейн. Я ведь все, что ты хочешь, могу сказать, разве сомневаешься?
Тут улыбка с ее лица исчезла, уставилась она на темные окна почтамта напротив и шнурок от шторы теребит.
– Жестокий получился урок, Тоди.
– Никаких уроков преподавать не собирался, - говорю.
– Так, чтобы сомнений не было, - ты меня за кого принимаешь? Просто надо было все в порядок привести.
Молчит, шнурок дергает.
– Хочешь, я тебе вопрос задам, - говорю.
– Ты как думаешь, я тебя люблю?
– Нет.
– Ну вот и все. Еще не хватало, чтобы я вам всем больно сделал.
– Ты меня не любишь, ну так ведь и я тебя не люблю.
Опять мелодрама, как в тот раз у колыбельки. Я замолчал. Минут десять Джейн почтамт разглядывала. Честное слово, понятия я не имел, чем эта сцена кончится. Только часы-то тикают, и хоть, знайте, не по своей воле - просто не люблю я эти театральные эффекты, - а начинаю я совсем про другое думать, про семнадцать завещаний, и про Билла Фробеля, и как крепко Адаму Смиту в той книжке досталось. Клянусь, совсем я позабыл, что Джейн тут рядом, а поэтому вздрогнул от неожиданности, когда от почтамта оторвалась и говорит мне: "Пошли в постель, Тоди". И, на меня не взглянув, прямехонько к кровати шествует, сбрасывает шортики свои, лифчик, укладывается, ну и я за ней.
Вот так-то. Больше мне про наш роман рассказывать нечего, он шел себе и шел, причем после возобновления все получалось для меня даже удобнее. Никаких там обязательных дней, требований, упреков ревности, притворных чувств - сплошная спонтанность и непосредственность. Вообще говоря, все чаще у меня случавшееся бессилие (к 1936 году три раза получалось, один - нет, с год спустя получалось и вовсе через раз) наверняка заставило бы меня прекратить эту связь насовсем, даже если бы я не решил в тот день покончить с собой. Да, к 1937 году я все равно с полным хладнокровием относился к перспективе прекращения нашего романа, поскольку большего, чем я от него получил, невозможно ожидать. Джейн Мэк лучшая из женщин, с какими я спал. И в утро описываемого дня, когда она в последний раз проснулась у меня в постели, за которую вносится ежедневная плата, я знал, что не добиваюсь от женщин ничего, Джейн меня полностью удовлетворяла.
А сейчас, с вашего позволения, я посплю.
XVIII. ВОПРОС ЖИЗНИ И СМЕРТИ
Поспать часок среди дня было у меня в обычае, но в этот день, который я решил сделать своим последним, чей-то настойчивый стук в дверь разбудил меня, едва я прилег.
– Войдите, - сказал я, набрасывая сверху халат. С минуту за дверью стояла тишина, так что я решил, что неведомый посетитель удалился, не дозвавшись, но тут послышались шаги, и в створки снова постучали.
– Ну входите, входите, пригласил я, все возясь с халатом.
Тихо. Я двинулся к двери, которая распахнулась, прежде чем я до нее дошел, впустив мистера Хекера, вздернутого, как натянутая струна.
– А, мистер Хекер, садитесь, прошу вас, - засуетился я, видя, что он вот-вот хлопнется в обморок. По лицу его блуждала кривая улыбочка - такие видишь на лицах новобранцев, в первый раз услышавших орудийную пальбу, - а щеки залила бледность. Я твердо взял его за руку и подвел к креслу. "Капельку виски, мистер Хекер, не спорьте". Ясно, старичок худо себя чувствует и кинулся ко мне за помощью.
– Нет, Тодд, спасибо, не нужно, - выдавил он из себя. Голос у него был, доложу вам, просто как лягушки квакают. Присел на самый краешек кресла, словно канарейка на сучок, и руками колени обхватил.
– Что случилось, сэр?
– Вроде начал он в себя приходить, но еще пошатывает его.
– Да все обыкновенно.
– И головой трясет, а глаза прикрыты.
– Всё как всегда. Я вот что… поговорить надо нам, Тодд.
– И тут наконец прямо мне в глаза посмотрел да улыбнулся слабо так, жалко. Помнится, я тоже так вот улыбнулся, когда в каком-то парке - Толчестерском, если не ошибаюсь, - отец усадил меня на карусель, думая, что я в восторг приду, как остальные, а она, по мне, уж больно быстро крутилась, да с грохотом и вообще громадина этакая.
– Ты не занят сейчас, а?
– Занят, а как же, баклуши бью, - сказал я, присаживаясь на кровать.
– Что вас тревожит, сэр?
– Предложил ему сигарету, он головой крутит - не хочу, мол, - тогда я закурил сам, чтобы напряжение снять.
– Наверно, решишь, что я из ума выжил, сынок, - начал он тоном, сразу меня резанувшим своей фальшью: назидательный такой тон главы семейства.
– Подумаешь, плетет старик невесть что, все они такие.
– Ну зачем вы так, я вас охотно выслушаю, - успокоил я его.
Мистер Хекер весь вспыхнул - странно стыдливость такую видеть у старичка, которому семьдесят девять уже.