Плавучий мост. Журнал поэзии. №4/2016

Журнал поэзии «Плавучий мост» является некоммерческим изданием, выпускается на личные средства его создателей, при содействии и участии издательств «Летний сад» (Москва, Россия) и «Waldemar Weber Verlag» (Аугсбург, Германия).

Периодичность издания – один раз в квартал.

Редакторы журнала:

Виталий Штемпель, руководитель проекта (Германия), Герман Власов, ответственный за выпуск (Россия), Вальдемар Вебер, издатель (Германия), Андрей Бауман (Россия), Сергей Ивкин (Россия), Вячеслав Куприянов (Россия), Вадим Месяц (США, Россия), Тим Собакин (Россия)

«Но ведь есть же Бах, есть Рахманинов…», – обнадеживает один мой прекрасный литературный друг. Да есть! Но не для всех. Взаимодействие с культурой обрывочно. Как фрагменты фраз или кадры, мелькающего в окне вагона,

пейзажа. Нам кажется, что культура утеряла свою цельность (а, может, и никогда не имела ее), будто что-то действительно менялось в ней без нашего ведома. Так нам кажется, но так ли это…

Вышедшую недавно по-русски книгу стихотворений культового французского романиста Мишеля Уэльбека предваряет его эссе в виде своеобразного манифеста боли. Боль глядит на нас отовсюду, мы выбираем ее безоговорочно, но порою с холодной головой. Боль стала нормой, традицией, самим смыслом наших взаимоотношений с миром, шоковой терапией и необходимым атрибутом. Мы понимаем, что живем не благодаря, а вопреки, все приводит в движение только боль; все абсолютно, что живет и дышит – страдает, а потому и живет. Боль – основа, а любые попытки спрятаться от нее приводят к ложному восприятию реальности. Обезболивающие таблетки не работают, нам давно уже больно даже во сне. Благодаря нашему стремлению к счастью, вся планета почернела от копоти, потеряла свой естественный облик. Нет черного или белого; полутона, постоянная борьба с реальностью, постоянное напряжение, – вот, в чем мы видим цель. Когда же боль встречается с чужой, зарождается общение, протягиваются ниточки смысла между нами. И мы начинаем думать о другом, верить другому, чувствовать другого. Искренность, не нуждающаяся в подтверждении и обосновании, свобода быть вместе или порознь, или как угодно. И ты не знаешь, что делать, и нет ответов на вопросы. Мы не устанавливаем сроки вещей, а установленные нами сроки часто переживают нас самих. Люди и вещи уходят от нас, мы стараемся догнать свою судьбу. Мы всегда выбираем то, с чем соприкасаемся болью…

У меня нет сомнения в том, что все это верно. Но возникает вопрос: для чего об этом говорить? И в каком смысле об этом вообще можно говорить? Не являются ли подобные мысли и рассуждения сугубо личным делом каждого, и уж тем более, общим местом в литературе, в поэзии да и вообще в искусстве. Да, согласен, говорить о боли ни к чему! Но ведь все, что мы склонны считать истинным имеет и свое отражение в кривом зеркале. И не грех спросить себя: не заигрались ли мы? Не оказались ли в том пограничном состоянии, когда нет уже никаких сил задавать себе любые вопросы? Не забрали ли демоны счастья ту самую боль, которой мы так дорожили? Да, – нет сил. И возникает протест. Мы хотим чего-то большего, мы не понимаем – чего, нам тошно от этого, но мы живем и хотим жить. Для некоторых из нас этот протест относится не только к персональной судьбе, но и к бытности и месту поэта да и самой поэзии в окружающем нас мире.

ХХ век оставил нам поэта разбитого реальностью, плохо справляющегося с ней. Мы выучили, как урок, что в этом и есть главное достоинство поэзии, даже ее цель, как ни странно. Эта необычная форма непрерывного эксгибиционизма затрагивает в основном тех пишущих, которым на удивление есть что сказать о страдании, о личных невзгодах, о трагических поворотах своей судьбы. Явление привело к правилу, что естественным образом родило и клише: алкоголик, неустроенный, одинокий, разведенный, полусумасшедший, аутист – значит шансы создать что-то есть. Или вышеперечисленное исходит из самой творческой воли… Мы наблюдаем и своеобразный род инквизиции, гонений, остракизма – все, что не вписывается в правило – ложно, поверхностно, вторично.

Репрессии, казни, культурная изоляция целого государства для нас только ряд исторических фактов. С особенным цинизмом мы даже радуемся, что та репрессированная культура перенаправила к нам какие-то свои высокие ценности, одарила нас Булгаковым и Мандельштамом. Страдать нас понуждает вовсе не осознание собственного убожества, но та, как нам кажется, несправедливость, которой наградили окружающие нас самих. Не судьба Мандельштама волнует нас, а собственная. Зачастую нашими «бесами» движет жажда изменить прогнившую действительность, придумать панацею от бед и напастей для всех и вся. И тогда от несостоятельности своей мучаемся еще больше. Боль переполнила нас, но не слышим мы ее тихого стона, не видим ее лица, если оно уже не искажено гримасой смерти. Это наша формула боли. Отвергни ее и станешь изгоем. Любое противостояние обрекает нас на частичное или полное творческое одиночество (как это ни парадоксально).

Парадигма порождает протест. Армия призраков давно уже выстроилась по сю сторону баррикад. Тех, – что говорят вразнобой, будто из печальных могил, заглушая наше звенящее молчание. Ведь о Бахе и Рахманинове – все так… Полифонична сама душа, где один из голосов возможно говорит нам правду.

17.12.16, Москва

Примечание:

К. С. Фарай – поэт, литератор. Живёт в Москве.

Род. в Москве в 1950 г. Потомок обрусевших немцев, владевших в Москве картонажной фабрикой. Учился в 1967–1971 гг. на искусствоведческом отделении в МГУ, который покинул, по его же словам, от отвращения. Все последующие годы – профессиональный литератор (поэт-переводчик и редактор). Переводил Рембо, Валери, Китса, Рильке, Камоэнса. Пессоа и др. Составитель антологий «Семь веков французской поэзии и семь веков английской поэзии» (1999 и 2007). 35 лет работал над переводами стихотворений Теодора Крамера, собранных в итоге в книгу – Т. Крамер, «Зеленый дом», М. 2012. Михаил Гаспаров в 1990 г. на вопрос «Кого считаете самыми талантливыми отечественными переводчиками?» ответил: «…Среди младших: в стихах – Е. Витковского, в прозе – Е. Костюкович». Избранные переводы Витковского изданы двухтомным собранием «Вечный слушатель». Витковским опубликовано три фантастических романа. Как оригинальный поэт Витковский до последнего времени не давал о себе знать, но в 2016 г. вышла его книга «Сад Эрмитаж» (М., «Престиж Бук»). Ни к какой поэтической школе Витковский себя не причисляет и наотрез отказывается считать себя традиционалистом.

Смиренно вверившись немилосердью Божью,забыв, где параллель, а где меридиан,в степи оголодав, идет по бездорожьюв бор обезлесевший царевич Иоанн.Здесь небеса пусты, здесь пасмурно и сиро,у воздуха с водой, да и с землей разброд.Жаль, масло кончилось, и нет ни крошки сыра.Царевич грустно ест без хлеба бутерброд.Коль скоро цели нет – не может быть азарта,Коль все разрешено – не отменить запрет.А двести лет назад составленная картарасскажет лишь о том чего сегодня нет.О странная страна, ты смотришься угрюмо:Орел, где нет орлов, Бобров, где нет бобров,Калач без калача с Изюмом без изюма,Ершов, что без ершей, Ковров, что без ковров.Одно отсутствие царит по всей округе,сплошная видимость, встречаешь без концабез щуки Щукино, Калугу без калуги,Судак без судака, Елец, что без ельца.И город Ракобор, легко сборовший рака,и Губино, село, стоящее без губ,и древний Рыбинск, тот, где за рыбешку драка,и дуба давший град, старинный Стародуб.Без каши в Кашине тоска неисцелима,без гуся в праздники грустит Хрустальный Гусь,Воронеж без ворон, Налимск, что без налима:Русь безначальная, таинственная Русь.Разбились времена, и не собрать осколки,и вечно большинство в полнейшем меньшинстве,и грезит о своем давно сбежавшем волкецаревич без царя в усталой голове.Нигде не зазвучит беззвучная музыка,бесплотное зерно не переполнит кадь,и сотня языков глаголет безъязыкочто ничего тут нет, и нечего искать.У края бедного кто знает кем отъятыосвобожденные для пустошей места,исчезли даже те святые пустосвяты,которых и влекла святая пустота.Приостановлен рост березок малорослых,осины чахлые закутаны во тьму.видать, ушел народ на бесконечный послухи некого спросить – куда и почему.И странно только то, что здесь ничто не странно,что если волка нет, то ни к чему овца,и некому венчать на царство Иоанна,затем, что царства нет, а значит, и венца.Фигуры смазаны, и позабыты лица,осыпались холмы и выровнялся лог,и все окончено, – лишь бесконечно длится.неслышный прошлого с грядущим диалог. Под Малой Бронной, то ли под Большой,в неисследимой части подземелья,в идиллии спокойствует душоймосквич до своего шестинеделья.Тут просто так не вытолкнут во мглу,тут половой умеет расстараться:он пригласит к особому столурогожского купца-старообрядца.В Лаврушинском, в старинных Кадашах,ни рюмки, ни чернушки не понюхав,уставший размышлять о барышах,сидит чаеторговец Остроухов.У Пушечной, в Звонарской слободесвои сороковины отмечая,Василий Абрикосов при звездесидит у девяностой пары чая.От Божедомки в десяти шагахсидит какой-то прапорщик казачий,и ясно, он совсем не при деньгах,но тут отпустят в долг и без отдачи.В подвале, что устроил Поляков,порой, а по субботам постоянно,не менее как десять стариковторжественно творят обряд миньяна.А в кабинете где-то под Щипком,там, где совсем иная катакомба,у стойки над французским коньяком,на морду – точный лейтенант Коломбо.Понятно, каждый хочет неспростаперед путем последним глянуть в кружку:загробный мир Кузнецкого мостаобжорствует на полную катушку.А если кто-то вовсе на бобахтак отведут, душевно погуторив,под Горлов, где такой Ауэрбах —что окосел бы Аполлон Григорьев.Минуту света, провожая в путь,скорбящим дарит византийский воинчтоб было что еще припомянутьтем, кто о чем-то вспоминать достоин.Здесь и князей великих, и сирот,архонтов разогнав по караулкам,любовно провожают до воротустроенных под Мертвым переулком.И так от Рождества до Рождества,при вечном милосердии царёвом,блаженствует подземная Москвапод Лиховым, Калашным, Живарёвым.