Плексус
Шрифт:
Что за мир! Из моих прежних дружков никого, все разъехались кто куда. Я уже не встречу на улице Тони Мореллу. Его папаша по-прежнему сидит у окошка, починяя обувь. Всякий раз, проходя мимо сапожной мастерской, я здороваюсь с ним. Но у меня недостает смелости спросить его о Тони. Но как-то, читая «Болтуна», местную газетку, я узнал, что мой давний друг выставил свою кандидатуру на муниципальных выборах в другом районе, где жил теперь. Может, однажды он станет президентом Соединенных Штатов! Это было бы нечто, а! Президент, вышедший из нашего захудалого квартала. Мы уже могли похвастаться полковником и тыловым адмиралом. Это были не кто иные, как братья Троганы.
А еще, думаю я про себя (de la part des voisins), у нас есть малыш Генри. Кто знает, может, из него получится новый О'Генри? Если Тони однажды выдвинули в президенты, наверняка Генри, наш малыш Генри, может стать знаменитым писателем. Наверняка.
Все же (чуть изменим тональность) слишком плохо, что мы не дали ни одного порядочного боксера-профессионала. Братья Лэски сошли на нет. Не было в них чемпионской закваски. Нет, наш квартал был не из тех, что могут взрастить Джона Л. Салливена или Джеймса Дж. Корбетта. Старый Четырнадцатый округ, конечно, дал дюжину хороших бойцов, не говоря уже о политиках, банкирах и добрых старых «мошенниках». У меня было такое чувство, что живи я снова среди прежних моих соседей, так писал бы куда смачнее. Если б только я мог сказать «привет!» ребятам вроде Лестера Рирдона, Эдди Карни, Джонни Пола, то почувствовал бы себя новым человеком.
– Черт!
– сказал я себе, постукивая рукой по железным остриям ограды.
– Со мной еще не покончено. Отнюдь нет…
И вот однажды утром я соскакиваю с кровати как ошпаренный. Я решил ворваться в мир и громко заявить о себе. Никакого плана, никакой идеи у меня нет. Сую под мышку пачку рукописей и выскакиваю на улицу.
Словно подталкиваемый невидимой рукой, углубляюсь в издательские дебри и оказываюсь лицом к лицу с одним из редакторов пятицентового журнальчика. Я жажду зацепиться в редакции.
Самое удивительное, что этот человек из племени Миллеров. Джеральд Миллер, и никак иначе. Хороший знак!
Мне нет необходимости расхваливать себя, потому что он заранее расположен ко мне. «Нет никакого сомнения, - говорит он, - вы прирожденный писатель». Перед ним гора рукописей; он бегло просматривает мою, чтобы удостовериться, что я что-то умею.
– Значит, хотите работать на наш журнал? Что ж, вполне возможно, я смогу выхлопотать вам место. Один из наших редакторов уходит через неделю-две; я поговорю с боссом и посмотрю, что можно сделать. Уверен, вы нам подойдете, даже если у вас нет опыта работы. Затем добавляет несколько новых откровенных комплиментов.
Вдруг он ни с того ни с сего говорит:
– Почему бы вам пока не написать что-нибудь для нас? Знаете, мы хорошо платим. Полагаю, вы найдете, на что потратить двести пятьдесят долларов, не так ли?
– И, не дожидаясь ответа, продолжает: - Почему бы вам не написать о словах? Достаточно только взглянуть на то, что вы принесли, чтобы понять, с какой любовью вы относитесь к словам…
Я плохо представляю, что можно написать на такую тему, особенно для читателей пятицентового журнальчика.
– Я сам не очень-то представляю, - говорит он.
– Дайте волю воображению. Но не слишком растекайтесь. Постарайтесь уложиться, скажем, в пять тысяч слов. И помните: наши
Мы еще немного поболтали, и он проводил меня до лифта. «Загляните примерно через недельку», - сказал он. Затем достал из кармана купюру и сунул мне. «Наверное, это не будет лишним». Он улыбнулся. На улице я увидел, что это была бумажка в двадцать долларов. Я чуть было не бросился назад, чтобы поблагодарить его, но потом подумал, не стоит, может, у них в обычае такая забота о писателях.
«Снег шел по всей Ирландии…» Слова эти звучали рефреном у меня в ушах, когда я вприпрыжку бежал по булыжной мостовой обратно к дому. Потом пришла, не знаю почему, другая строка: «В доме Отца Моего обителей много…» Обе строки прекрасно сочетались: снег, что падает, нежный, мягкий, густой (над всей Ирландией), и усыпанные им обители блаженства, коих у Отца бесчисленное множество. Это был мой день св. Патрика. И ни единой змеи не видать. По какой-то необъяснимой причине я чувствовал себя ирландцем до мозга костей. Чуточку Джойсом, чуточку камнем Бларни, малость шалопаем Erin Go Bragh (каждый раз, когда учитель поворачивался к нам спиной, кто-нибудь подкрадывался к доске и царапал мелом пылающее: Erin Go Bragh!). Я шагаю по улицам Бруклина, и тихо падает снег. Надо попросить Ульриха еще почитать мне тот отрывок. У него очень подходящий голос. Красивый, мелодичный. Это так, Ульрих!
«По всей Ирландии шел тихий снег…»
Легкий, как горный козел, бесплотный, как воздух, мечтательно улыбаясь, как фавн, я летел домой над шампанскими пузырьками булыжника.
Если б я только знал, что писать! Двести пятьдесят долларов - это не пустяк. А обычай редакции выдавать аванс! Подумать только, я вдруг стал человеком! Слышал бы наш разговор мистер Коэн. (Шолом Алейхем!) Пять тысяч слов. Ерунда.
Напишу в один присест. Как только соображу, что писать. Слова, слова…
Хотите - верьте, хотите - нет, но слова никак не хотели ложиться на бумагу. Любимый мой предмет, и вот поди ж ты обезъязычел. Я был удивлен. Хуже того - подавлен.
Может быть, следует провести небольшое предварительное исследование. Что я, в сущности, знаю об английском? Почти ничего. Одно дело - пользоваться им и совсем другое умно написать о нем.
Нашел! Почему не обратиться прямо к источнику? К главному редактору знаменитого полного словаря? Какого? «Фанк и Уогнолл». (Единственного, какой у меня имелся.)
На другой день рано утром сижу в приемной, ожидая По-явления самого доктора Визителли. (Это все равно что просить помощи у Иисуса Христа, думаю я про себя.) Однако назад хода нет. Я только молюсь, чтобы не сморозить какую-нибудь глупость, как уже случилось несколько лет назад, когда, придя к знаменитому писателю, спросил его в лоб: «Как начинают писать?» (Ответ: «Берут ручку и пишут». Именно так, слово в слово, он и сказал, и на том мое интервью закончилось.)
Доктор Визителли стоит передо мной. Энергичный, радушный, полный жизни и огня человек. Просит чувствовать себя непринужденно. Рассказать, что привело меня к нему. Придвигает удобное кресло, садится, внимательно выслушивает и начинает говорить…
Целый час или даже больше эта добрая, милосердная душа, перед которой я вечно буду чувствовать себя в долгу, делится со мною всем, что, как ему кажется, может быть мне полезно. Он обрушивает на меня такой поток сведений и делает это с такой скоростью, что я не успеваю ничего записать. У меня голова идет кругом. Как я запомню хоть малую часть этой увлекательной информации? Такое ощущение, будто я сунул голову в фонтан.