Плексус
Шрифт:
– Если товар того стоит?
– вспыхнула Мона.
– Что ты хочешь этим сказать?
О'Мара расхохотался:
– Господи, да знаю я, что он гений. Может, в том-то и камень преткновения. Этой публике нельзя предлагать такую продукцию, понимаешь? Разбавить надо. А Генри - мне ли его не знать?
С каждой попыткой помочь, какую предпринимал О'Мара, замешательство усугублялось. У меня было предчувствие, что данный альянс долго не продлится. И все-таки: пока есть деньги, отчего бы нам не воспользоваться передышкой? А По-ТОм он, даст Бог, найдет себе работу и съедет.
Сколько я знал О'Мару, тот всегда исчезал и возникал как чертик из коробочки - с небольшой заначкой, которой неизменно делился со мной. И, пожалуй, ни разу не заставал меня, что называется, на коне. Наша дружба зародилась, когда нам было по семнадцать-восемнадцать. Впервые столкнулись мы в непроглядную ночь на железнодорожной станции в Нью-Джерси. Тогда мы с Биллом Вудраффом были на каникулах на побережье живописного озера. Там нас и навестил их общий босс Алек Уокер, прихвативший с собой для
– Что стряслось?
– спрашиваем.
– В водорослях запутался, - отозвался он. Перевернувшись на спину, он на несколько секунд замер, чтобы перевести дыхание. А затем быстро поплыл вперед, энергично загребая руками. Мы следовали за ним, время от времени окликая по имени, уговаривая вернуться в лодку прежде, чем он выдохнется и вконец заледенеет.
Так мы и познакомились. Этот нырок в воду произвел на меня неизгладимое впечатление. Я восхищался мужеством и бесстрашием О'Мары. За неделю, что мы провели вместе на ферме, нам довелось выведать друг у друга всю подноготную. И теперь Вудрафф оказался в моих глазах еще большим неженкой и слюнтяем. Выяснилось, что он не только малодушен и трусоват: он был жаден и расчетлив. А О'Мара - тот всегда был безрассуден и щедр. Прирожденный авантюрист, он в десять лет сбежал из сиротского приюта. И где-то на юге, прирабатывая на карнавале, повстречал Алека Уокера, который немедленно проникся к нему симпатией и предложил работу у себя в Нью-Йорке. Позднее он взял в свою контору и Вудраффа. С Алеком Уокером в ближайшие годы у нас вообще будет немало совместных начинаний. Так, он станет спонсором, нет, буквально святым - покровителем нашего клуба. Но я забегаю вперед… Собственно, сказать-то я хотел вот что: О'Маре я никогда не мог отказать в чем бы то ни было. Он делился всем и ожидал того же в ответ. По его убеждению, только так и можно вести себя с друзьями. Что до морали, то у него таковой вовсе не было. Ощути он потребность в женщине, с него сталось бы спросить, нельзя ли ему переспать с твоей женой - просто чтобы перебиться до того, как найдет себе бабу. Если надо было вам помочь, а денег у него не было, он мог, ни секунды не колеблясь, где-нибудь стянуть их или подделать подпись на чеке. И при этом не чувствовал ни малейших угрызений совести. Он любил вволю поесть и выспаться всласть. Работу ненавидел, но, принимаясь за какое-нибудь дело, брался за него всей душой. О'Мара был твердым сторонником того, что деньги надо делать быстро. Его девизом было: «Сделай рейс и сматывайся». Испытав судьбу во всех без исключения видах спорта, он обожал охоту и рыбалку. Но уж в чем был настоящим докой, так это в картах: за карточным столом он преображался, становясь, как бы по контрасту с собственной натурой, расчетливым и мелочным. Впоследствии оправдываясь тем, что никогда не играет ради самой игры. Нет, он играл, чтобы выиграть, одержать верх, победить. Подчас не брезгуя и жульничеством, когда бывал уверен, что это сойдет ему с рук. Самого себя, однако, О'Мара видел в романтическом свете: как на редкость дальновидного игрока, наперед просчитавшего все возможные варианты.
Привлекательнее всего в нем было то, как он говорил. Во всяком случае, для меня. Большинство моих друзей находило его однообразным. Но только не я; я готов был слушать, что говорит О'Мара, не испытывая ни малейшего соблазна самому раскрывать пасть. Все, что я делал, -г? это забрасывал его вопросами. Полагаю, общение с ним так много давало мне именно потому, что ему были ведомы миры, для меня изначально недоступные. Он побывал во многих уголках земного шара, несколько лет прожил на Востоке, в частности в Китае, Японии и на Филиппинах. Мне нравилось, как он рассказывает о восточных женщинах. Он всегда отзывался о них с нежностью и благоговением. Нравилось и то, как он описывает рыб, особенно крупных, этих чудищ морских глубин. Или змей, которые были для него чем-то вроде домашних животных. Цветы и деревья тоже неизменно фигурировали в его рассказах, причем складывалось впечатление, что О'Маре до мелочей знакомы все их разновидности и характерные особенности. Облику моего друга добавляло колоритности и то, что О'Мара не понаслышке знал военное дело: еще до того, как разразилась война, он отслужил срок в армии. Дойдя до ротного старшины, что не забывал подчеркивать. О служебных талантах и добродетелях, коими, по убеждению О'Мары, должен обладать образцовый носитель этого звания, рассуждал так красноречиво и авторитетно, что впору было усомниться: действительно ли полковники и генералы, а не эти маленькие удельные князьки определяют лицо армии? Об офицерах он, напротив, всегда отзывался с неприязнью и презрением, а подчас и с ненавистью.
– Меня пытались подтолкнуть по служебной лестнице, - обронил он как-то, - но я и слышать об этом не хотел. Когда я был старшиной роты, я командовал парадом и сознавал это. Лейтенантом может стать любой бездарь. А вот чтобы быть старшиной, для этого нужно иметь голову на плечах.
Рассказывая, мой друг был в своей стихии. Никогда не торопился, никогда не спешил закончить. Только не О'Мара. И, кстати, по трезвой лавочке бывал так же разговорчив, как и в подпитии. Разумеется, в моем лице он обрел незаменимого слушателя. Идеального, если можно так выразиться. Достаточно было кому-нибудь произнести в те дни слова «Китай», «Ява» или «Борнео», заговорить о чем-то далеком, чужом, экзотическом, - и я весь обращался в слух.
Поражало в О'Маре и то - крайне необычное в людях этого типа, - что он много и охотно читал. Чуть ли не первое, что он делал при очередной встрече, это учинял подробный осмотр имеющимся в наличии книгам. Прочитанные книги также становились полноправным предметом наших разговоров. И, замечу, впечатления О'Мары зачастую воздействовали на меня сильнее, нежели впечатления других моих друзей, более начитанных и более критично настроенных. И это понятно: как и я, О'Мара сполна принимал на себя энергетику запечатленного на книжных страницах, как и я, был весь проникнут энтузиазмом. У него не было критического инстинкта. Если та или иная книга вызывала у него интерес, это была хорошая книга, или грандиозная книга, или замечательная книга. Глотая произведения одних и тех же авторов, мы жили в их книгах той же яркой, напряженной, захватывающей жизнью, что и в наших воображаемых странствиях по Китаю, Индии, Африке. Нередко эти экскурсы в область мемориально-фантастического начинались за обеденным столом. За кофе О'Маре вдруг придет на память какой-нибудь занятный случай из его полной крутых поворотов и превратностей судьбы биографии. Мы тут же начнем его подначивать. В результате в два-три часа утра мы еще сидим за столом, уже вполне созрев для того, чтобы снова перекусить - для бодрости. А затем возникает потребность немного пройтись - как он выражался, «набрать в легкие чистого воздуха». Само собой, весь следующий день оказывается сломан. Ни одному из нас не приходит в голову вылезать из постели до полудня. Завтрак пополам с обедом неизменно превращается в весьма продолжительный процесс. А так как никто из нас не приучен жить по принципу «встать пораньше и шагнуть подальше», теперь, когда полдня уже позади, мы, натурально, подумываем о том, чтобы отправиться в театр или кино.
Это было прекрасно - пока были деньги…
Наверное, именно благодаря О'Маре, с его практическим складом ума, зародилась у меня мысль самому печатать и распространять мои короткие стихотворения в прозе. Просмотрев то, что я «накропал», О'Мара пришел к убеждению, что вряд ли найдется издатель, который на свой страх и риск их опубликует. Я сознавал, что он прав. В конце концов, у меня полно друзей и знакомых, и все они, по собственному заявлению, сгорают от желания мне помочь. Так почему бы мне для начала не сбывать свою писанину непосредственно в их руки? Я озвучил эту мысль О'Маре. Он нашел ее превосходной. Итак, я буду рассылать свои произведения наложенным платежом, а он возьмет на себя обязанности коммивояжера, иными словами, будет ходить от конторы к конторе с моими опусами под мышкой. И ведь у него тоже полно друзей… Короче, мы отыскали никому не известного типографа, который составил для нас весьма умеренную смету; он располагал изрядным запасом плотной бумаги разных цветов, каковую и намерен был пустить в дело. Выпускать наметили по одному листу в неделю разовым тиражом пятьсот экземпляров. А жанр мы определили, исходя из опыта Уистлера: «натюрморты». Пера Генри В. Миллера.
Смешнее всего (по крайней мере с дистанции минувшего времени), что первое мое стихотворение в прозе, отлившееся в эту форму, вдохновлено было сберегательным банком Бауэри. Нет, отнюдь не горам золота, дремавшего в его сейфах, а архитектуре его нового здания были посвящены строки моего опуса. «Феникс Бауэри» - так я его назвал. Не могу сказать, что оно привело моих друзей в неописуемый восторг, но подобающую мину они сделали. В конце концов, свой дифирамб чуду современного зодчества я оценивал более чем скромно - в стоимость ресторанного завтрака. Продай мы по такой цене пять сотен «натюрмортов», и составилась бы вполне пристойная небольшая сумма.
Наряду с другими способами сбыта мы пытались наладить и годовую подписку - со скидкой. Все наши проблемы были бы с успехом решены, будь мы в состоянии набирать по пять-шесть подписчиков в неделю. Но даже самые преданные из моих друзей сомневались в том, что мое начинание доживет до конца года. Они хорошо меня знали. И были уверены, что пройдет месяц-другой, и я с головой нырну еще в какой-нибудь проект. Максимум, что мне удалось сделать, - это распространить подписку на месяц, а она, понятно, проблем не решала. О'Мару такая реакция моих друзей привела в ярость; лучше уж, заявил он, иметь дело с чужими. Каждое утро, поднимаясь спозаранку, отправлялся он добывать для меня под-Писчиков. Шастая по Бруклину, Манхэттену, Бронксу, Стейтен-Айленду - словом, везде, где, по его прикидкам, могла светить удача.
Не успел я выпустить два или три «натюрморта», как у Моны родилась новая идея. Она подпишет под ними свое имя и будет разносить их из одной точки в Виллидж в другую. Под «точками» имелись в виду злачные места. Подвыпив, О посетители не слишком внимательно вглядываются в то, что им предлагают, считала она. К тому же как устоять перед обаянием красивой женщины? О'Мара отнесся к этой новации скептически (с его точки зрения, у нее не было деловой основы), однако Мона была настроена решительно. К тому времени у нас собрался внушительный набор отпечатанных на разноцветной бумаге выпусков; все, что требовалось, - это вымарать из каждого мое имя и вписать ее. Вряд ли кто-либо заметит подмену автора.