Племянник дяде не отец. Юрий Звенигородский
Шрифт:
Долгожданный, вожделенный, никогда не виденный Ростов возник нечаянно для всех, кроме проводника. Он долго гладил чёрный гриб на белоствольной полуобнажившейся берёзе, потом сказал:
– Тут обождите. Сбегаю на выведку.
Ждали, затаив дыхание. Предполагали разное. Трясина впереди? Водило сбился с верного пути? Случайно набрели на логово лихих людей?..
Немногословный бородач вернулся, резко тряхнул космами, чтоб шли за ним. Вывел в подлесок. Указал на кучу изб, за коими вздымался дубовый кремник. Оповестил:
– Ростов Великий! Здесь поганых нет. Будьте благополучны!
Отвесил поясной поклон. Великая княгиня поверх платы, взятой наперёд, дала ему из оскудевших средств серебряную новую деньгу с выдавленным человеком на коне. Дядька Борис, повязав
– Четверть золотника весит монета!
Воистину жизнь - смена радости и горя, слёз и смеха, тяготы и лёгкости! Скорого часу не прошло, а Юрий, позабыв страданья, наслаждался отдыхом в высоком терему князей ростовских. Оба - Константиновичи, Александр с Василием, подручники его отца. Приняли матушку со всеми присными в большой палате с пиршественным столом, с витыми золотыми подсвечниками, с мягкими лавками. Ещё не всё было поведано, не обо всём расспрошено, как началось застолье. Кравчий наблюдал за сменой блюд, чашники за полнотой серебряных чернёных кубков. Как неожиданный подарок хозяев, к трапезе был приглашён человек. Стрижен под горшок, борода куцая, одежда явно не со своего плеча, - не достигает пят, застёжки на груди не сходятся. Имя - Елисей, прозвище - Лисица. Однако все ему обрадовались, не спускали с него глаз. Княжичи Василий с Юрием, как взрослые, внимали, затаив дыхание, будто с того света явленному очевидцу. Он, как чудо, поздорову прибыл прошлой ночью из самой Москвы.
Говорит, далее Переяславля отряды Тохтамыша не пошли. Великокняжеский двуродный брат Владимир, собрав силу у Волока, наголову поразил чуть не тьму ордынцев. Их новоявленный Батый в Москве узнал об этом и вывел свои тьмы обратно в степь. Нет больше Тохтамыша в русских княжествах!
– Почему я не при муже?
– воскликнула Елена, жена Храброго.
– Твоя милость даже в Волоке не осталась бы при нём, - сказал Лисица.
– Мать свою, княгиню Марью, он отослал в Торжок, подальше от опасности.
Евдокия Дмитриевна молвила с дрожью в голосе:
– Что стало с Москвой?
– Самое худшее!
– промолвил вестоноша. И перевёл дух, чтобы продолжить: - Супруг твой, госпожа, прислал из Костромы в свою столицу юного витязя, князя литовского, Остея.
Елена, дочь Ольгерда, не утерпела похвалиться:
– Мой племянник!
– Да, - подтвердил гонец.
– Он ныне на московской службе. Великодушный! Умный! Восстановил порядок. Смирил буйные сердца. Ободрил слабых. Купцы и мужики, бояре и монахи, - все начали просить оружие. Каждый занял в обороне своё место. День и ночь бдели смотрящие. И дождались: на окоёме - дым и зарево! Шёл Тохтамыш, сжираючи огнём окрестные деревни. Страшный час пробил. Каменный город скоро оказался окружён. Темники, что знали нашу речь, подскакав, спрашивали: «Где ваш князь Дмитрий?» Им отвечали: «Нету на Москве!» Ордынцы, не стреляя, ездили вокруг, смотрели, глубоки ли рвы, крепки ли башни, стены. Искали слабые места для приступа. Мы истово молились в храмах. Но были и бесшабашники: тащили из подвалов крепкие меды, впадали в уличное пьянство. Дескать: «Нам ли страшен Тохтамыш? Наш город твёрдокаменный, с железными воротами! Поганые сбегут, когда великий князь со свежей силой зайдёт им в тыл!» Хмельные удальцы, взойдя на стену, смеялись над татарами (казалось, их немного), показывали голые зады. Те обнажали сабли и грозили, А ввечеру, к великой нашей радости, ушли от города.
– Ушли?
– подняла руку осениться крестным знамением княгиня Анна.
Ей, как Елене, не терпелось свидеться со своим мужем, сподвижником Владимира Серпуховского, Дмитрием Боброком.
– Ушли, да ненадолго, - продолжил Лисица.
– То был передовой отряд. За ним явилась главная рать, столь многочисленная, что мы ужаснулись. Сразу начался приступ. Мы пустили стрелы, нас осыпали тучами. Конные рыскали, разя во все стороны, быстро и без погрехов. Я, стоя на стене, не успевал оттаскивать раненых и убитых. Орда стала ставить лестницы. Сверху лили кипяток, кидали брёвна, метали камни. К вечеру приступ был отражён. Следующие три дня пришлось терпеть то же самое. Мы теряли
– Вот каков твой отец, Евдокия!
– не сдержалась золовка Анна.
Лучше бы смолчала. Княжич Юрий видел, как лицо матери покрывается пятнами. Она опустила голову.
– Оба князя клялись, - продолжал Лисица, - как россияне и христиане, что Тохтамыш сдержит слово. Семён даже крест с себя снял и поцеловал.
Елена Ольгердовна утешала великую княгиню, как сноха свекровь:
– Братья твои поверили слову царскому.
– А мы им поверили, - вздохнул Елисей.
– Литовский воевода Остей советовался с боярами и народом. Всё единодушно решили: зачем подвергать город дальнейшим бедствиям, если есть способ прекратить их.
– И отворили ворота?
– враз спросили ростовские князья Константиновичи.
Гонец позволил себе осушить кубок, дабы спокойно завершить повесть, не предвещавшую благого конца.
– Первым вышел наш вождь Остей. За ним - духовенство с крестами. Бояре с согражданами вынесли дары. Тохтамыш сидел на лошади. Я не успел запомнить вида его ужасного. Хан подал знак рукой. Остей тут же был обезглавлен. И началось избиение всех и вся. Тщетно кто-то пытался спасаться в Кремль. Ворота были уже захвачены! В каменном городе - резня. Татарские малахаи показались на неохраняемых стенах. В крепости ещё оставались воины, но, лишённые предводителя, бегали толпами, вопили по-бабьи, рвали на себе волосы, не знали возможности к обороне.
– Ты-то как уцелел?
– спросил Александр Константинович.
– Я - сошка малая, - перевёл дух Лисица.
– Дотемна лежал под стеной во рву на телах ордынских. Ввечеру дыханием ощутил: горит город! Увидел коварных варваров, покидавших пожарище через каменные ворота. Поганые шли на ночлег в открытое, безопасное место, с гиканьем гнали скученных молодых московлян, набранных для продажи в неволю. Возами везли сокровища, хранившиеся в Кремле и свезённые из других, плохо укреплённых городов. Я бродил среди храмов с разбитыми дверьми, переполненных телами несчастных. Случайно уцелевший монах сокрушался, что взято не только много богатых икон и сосудов, но и несметное количество золота, серебра из великокняжеской казны.
– Плакали твои святости и сокровища, дорогая невестушка!
– вздохнула золовка Анна.
– Готов биться об заклад, - подал голос Борис Галицкий, - не добрались до них.
– Полагаю надежду...
– начала было великая княгиня.
– Отложи надежду!
– мрачно перебила Анна.
– На бояр надеялись, - втуне! На митрополита надеялись, - всуе!
– Как можно жить надеждой, когда вся московская красота мертва?
– поддержала её Елена Серпуховская.
Братья, князья ростовские, постарались приободрить гостей.
– Не на век исчезла краса Белокаменной!
– вдохновенно сказал Александр Константинович.
– Пусть ныне - дым, пепел, земля окровавленная, стоны раненых, безмолвие мёртвых и обгорелые церкви...
– Скоро, - подхватил Василий Константинович, - Москва будет краше, нежели прежний, великий и чудный град, кипевший богатством и славою.
Однако радужные слова не продлили пасмурного застолья. Московские беглецы сидели как в воду опущенные. Радость, что удалось уцелеть самим, не перевешивала горя всенародной потери. Рано попросились у хозяев почивать. Дядька Борис отвёл обоих княжичей в их комнату. Осей разнедужился, колотая рана в руке всё ещё не давала покоя. Когда Галицкий задул свечку и удалился, Юрий сказал старшему братцу Васеньке: