Пленники
Шрифт:
— Кто он такой, этот Филоян? Верно говорят, что бывший комбат?
— Я слышал, он сын кулака…
— Подумаешь! Нет, он молодчина — Филоян!..
Наслушавшись разговоров, Оник пошел к Султаняну. Доктор лежал на своем диване.
— Был ты там? — спросил Оник, — ему показалось, что доктор выглядит слишком спокойным. Султанян отозвался не сразу:
— Не беспокойся, он выскочит цел и невредим! А вот наших ребят жалко. Пропадут ни за что.
— Но ведь Филоян его ударил?..
— Ерунда! Предатели споются между собой. Да еще посмеются вместе над этой пощечиной. Все это не больше, как провокация. Вот увидишь!
—
— Ты спешишь? Потерпи, дойдет и до вас! Прижмут теперь всех нас. Заставят развязать языки…
Оник обиделся, но сдержал себя. Только проговорил:
— Самое большее, что они могут сделать, это убить нас. А мертвые, доктор, молчат даже под ножами медиков, — мрачно пошутил он.
Доктор ошибся и на этот раз. В канцелярии арестованных продержали около двух часов, потом всех отправили в тюрьму. Вскоре по лагерю пробежал слух, что в двухстах шагах от проволочной ограды роют большую яму. А вечером к этой яме привели шесть человек. Все население лагеря высыпало из бараков, с молчаливым ужасом наблюдая, как выстраивается напротив взвод солдат. Вот поднялись дула винтовок — офицер приготовился дать команду. В этот момент, повернувшись лицом к пленным, стоявшим за проволокой, один Из осужденных крикнул:
— Братья! Отомстите за нас фашистским извергам!.. — Это был голос Великанова.
Затем послышался голос Филояна:
— Да здравствует…
Грянул залп.
Сразу упали трое, затем, словно поколебавшись, еще двое, и наконец свалился в яму последний.
Потрясенные этой картиной, люди расходились, избегая глядеть друг на друга. Никто не спал в эту ночь в лагере.
Глава четвертая
1
Колонна грузовых автомашин мчалась в сторону Пулавы. По сторонам дороги и вдали открывались картины, одна лучше другой. Шумели белые поля индийской пшеницы, в воздухе был разлит смешанный аромат меда, смолки, множества цветов. Вдали паслись на зеленом лугу пестрые коровы, одинокий аист важно шагал по полянке, за кустами желтела соломенная крыша хутора. А вокруг порхали и щебетали птицы.
Жарко грело солнце. Елки в залитом лучезарным светом овраге источали опьяняющий запах ладана. Темная зелень рощ, синь неба, неоглядный простор, волшебная игра светотени — все это никак не отвечало настроению людей, сидевших в грузовиках. Люди были подавлены, глаза их горели лихорадочным огнем, то и дело сквозь стиснутые зубы вырывались проклятия, идущие от переполненного ненавистью сердца.
Там, за этими изумительными холмами, лежал польский городок Пулава, где заканчивалось формирование армянского легиона. Легион должен был послужить подпоркой для гитлеровцев в их «священной миссии» по «освобождению» таких вот мирных, теплых, тихих уголков земли. Пленные знали: это шоссе, лентой скользящее среди зелени, ведет их к гнусному преступлению, к измене Родине. Их хотят заставить с оружием в руках пойти против своих. Их ожидает бесславная смерть, проклятие и ненависть поколений. Даже в собственных семьях их имена будут произносить с отвращением.
Покуда их держали в лагере, мысль об этом была не столь мучительной, как теперь. Многие из пленных считали армянский легион мифом; во всяком случае почти все были преисполнены надежд на задержку с отправлением на фронт. Надежды, однако, не сбылись, а сопротивление не привело ни к чему. Земля на братской могиле, в двухстах метрах от проволочной ограды лагеря, была еще свежа.
Когда машины тронулись в путь, Гарник оглянулся на этот холм, и у него навернулись слезы. Оник снял шапку и сидел с открытой головой до тех пор, пока могила, в которой навеки успокоился Великанов, не скрылась из глаз.
Потом потянулись селения, большие и маленькие, но все одинаково приветливые и как будто совсем не затронутые войной. Но Оник, который был так влюблен в землю, в ее красоту и мощь, — Оник был равнодушен к окружающему. За те две недели, которые прошли со дня расстрела Великанова, Саядяна, Ананикяна, Филояна и двух неизвестных, он исстрадался больше, чем в любой из фашистских тюрем, где висел на волосок от смерти. Сомнения мучили его. Он не мог простить себе несправедливого отношения к человеку, последними словами которого были: «Да здравствует свобода»! Может быть, доктор нечестен? Зачем он оклеветал настоящего патриота? Сводил какие-то личные счеты? А может быть, он сам предатель?.. Оник позволил себе выдвинуть даже это тягостное предположение. Нет, не может этого быть, — Султанян не враг. Это видно хотя бы по его отношению к казни Бакенбарда. Он знал всех участников убийства, знал всех членов комитета, он мог выдать и его, Оника, и Гарника, и Арабяна, и Парваняна. Тут что-то другое. Просто доктор ошибся. Он мог спутать Филояна с кем-то другим — возможно, с однофамильцем. Жизнь сложная штука, в ней случается всякое.
Сейчас, на пути в Пулаву, у многих пленных бродила в голове мысль: уйти бы в эти зеленые леса!.. Ведь несомненно где-то за этими холмами скрываются партизаны. Не все, конечно, думали так. Были и такие, которые полностью отдали себя в руки судьбы, покорно и безропотно делали все, что им приказывали немецкие «фюреры», а больше всего были озабочены мыслью о сохранении собственной шкуры. Но единомышленники Оника, Парваняна и Гарника были людьми другой породы. Они не мыслили жизни без свободы, они помнили о советской родине и мечтали сполна расплатиться с врагом. Подпольный комитет продолжал действовать, собирая вокруг себя новые силы.
«Ни один армянин не должен с оружием в руках идти против советской родины! Изменников ждет расплата»! — эта короткая листовка подпольного комитета была известна многим.
Колонна въехала в Пулаву к полудню. Армяне были размещены в бараках, огороженных, как обычно, колючей проволокой. Новичков сразу окружили пленные, прибывшие в лагерь на несколько дней раньше и именовавшиеся теперь солдатами легиона. Одни из них были одеты во французскую военную форму, другие в немецкую.
Выпрыгнув из кузова на землю, Оник ухватил за рукав какого-то парня.
Парень был из Ленинакана, звали его Липоритом.
Оник был рад встретить земляка.
— Послушай, Липо, что это за фасон? Насколько я смыслю в истории, армяне никогда не щеголяли в таких нарядах…
— Это французская форма, — объяснил Липорит.
— Французская? Ты разве не в армянской части?
— Эту форму выдали в лагере, здесь обещают сменить на немецкую.
— А почему немецкую? Почему не национальную? Ведь Армению будем освобождать?..
Липорит растерянно оглянулся, видимо, надеясь, что кто-нибудь из стоящих поблизости поможет ему ответить на вопрос. Сам он наверняка не задумывался над этим.