Плещут холодные волны
Шрифт:
— А где же лежать, капитан?
— Сейчас покажу, — проговорил Павло и перешел к нему на корму. Положил поперек шлюпки на оба борта винтовку, привязал к ней плащ-палатку и прикрепил другим концом к корме. Получилось нечто похожее на полотняную люльку. В таких люльках, если нет ивовых, качают детей на Слобожанщине. Удивившись собственной изобретательности, он весело крикнул:
— Ложись, инженер, да не кашляй больше! И пришвартуй ее покрепче, чтобы не оторвалась. Я на живую нитку сделал, чтобы показать тебе конструкцию.
—
— Догадываюсь и род войск вижу. Инженер-автодорожник...
— Правда. Институт окончил. Диплом лежит в противогазе... Ты молодец, капитан. А сам как устроишься отдыхать?..
— Я возле раненого примощусь. А ты ложись вдвоем с матросом.
— Постой-ка. Я тебе плащ-палатку дам, — сказал Каблуков и полез под корму, стал там рыться возле противогаза с казенными деньгами.
— А может, там и сухари завалялись? — язвительно заметил Заброда, ведь ночью про эту палатку усатый и словом не обмолвился.
— А ты не издевайся, браток, — огрызнулся Фрол. — Чего нету, того нету. А палатку возьми. Завалялась...
Павло выхватил у него из рук палатку, перешел на нос и устроил Званцеву и себе такую же люльку, укрепив поперек шлюпки дубовый поручень, которым греб Прокоп. Положил в люльку Званцева, а сам присел возле него, задумался. Нет, не задумался, а словно провалился в тяжелое забытье.
А солнце пекло, слепило глаза. От однообразного покачивания на волне тошнило. Берег был далеко и только чуть-чуть виднелся в синей дали. Значит, шлюпку не сносило к берегу.
Так прошел весь день до самого вечера. Павлом овладело какое-то полусонное состояние, время от времени он пробуждался в надежде увидеть хотя бы маленькое изменение. Но все было по-прежнему. Солнце и море. Море и солнце. Да еще тяжкая, невыносимая жара. Ни чайки над головой, ни облачка, ни дымка от кораблей. Только гнетущая тишина господствует вокруг, сковывая голову до глухоты.
К вечеру Павло стал будить всех, но они, оказывается, не спали. Услышав о Балаклаве, сразу засуетились. Заброда и Фрол потянулись за дубинками. Прокоп Журба взял рулевое весло. Только Званцев беспомощно развел руками, словно извиняясь, что не может вместе с ними грести.
Быстро и жадно съели последние консервы. Каждый брал по очереди свою долю и передавал банку соседу. Так она и кружилась между ними и мигом опустела. Больше еды не было. Единственная надежда на лес под Балаклавой.
И они поплыли к нему. Их гнали голод и жажда, страх перед морем и неистребимое желание жить. Гребли молча. Только тяжело дышали и стонали от напряжения.
И вот заговорил Павло. Он взглянул на звездное небо и тревожно сказал:
— Братцы, по вспышкам ракет я вижу, что до берега еще далеко. А до рассвета уже близко. Взгляните на небо. Вон уж ковш пошел на запад. Да и заря уж занимается. Смотрите,
Все взглянули на небо и поняли, что рассвет недалек. Он словно летел к ним на неутомимых крыльях. На крыльях света.
— Да, звезды показывают рассвет, — подтвердил матрос Журба. — Наверное, уже четвертый час...
Павло вспомнил о своих карманных часах и выхватил их.
— Сколько? — наклонился к нему матрос.
— Не знаю, стоят. Заведу, как солнце взойдет, — раздраженно бросил Павло и скомандовал: — Назад!
— Почему назад? — так и подскочил Фрол.
— Не доплывем. Ночь коротка. Они заметят нас в море. Разве ты этого не понимаешь, Фрол Акимович?
— Нет, — глухо проговорил Каблуков, но погнал шлюпку и своим веслом в море.
Светало быстро, в шлюпке стояла могильная тишина, словно все онемели. Только Званцев кусал пересохшие, потрескавшиеся губы и тихо просил воды. Да еще Фрол временами горевал, не выпуская весла:
— Что мы натворили! Что мы натворили...
Павлу надоело его нытье, и он приказал:
— Сушить весла!
Шлюпка еще какое-то мгновение плыла по инерции, а потом остановилась и тихо закачалась на малой волне.
Все вопросительно, с отчаянием взглянули на Павла: казалось, ждали от него спасения. Фрол словно высказал общую мысль:
— А дальше что, капитан? Привел нас помирать сюда?..
— Шутишь, папаша! Еще такая смерть не родилась, чтобы голыми руками взяла комсомольцев. Руки у нее коротки, — твердо сказал Павло и весело взглянул на Прокопа Журбу и на Алексея Званцева.
Те приободрились, распрямились, смотрели посветлевшими глазами вперед, словно хотели разглядеть, что творится за слепящей линией пустынного горизонта.
— Помните, ребята, Корчагина?
— А как же! — бодро откликнулся Прокоп.
— Знаем, — тихо добавил и Званцев.
— Ведь он один был против бури, а нас четверо. Не забывайте, братцы, об этом, — проговорил Павло.
— Земля-матушка — одно дело, а море — совсем другое, — буркнул Фрол.
— Ну, папаша, это ты преувеличиваешь, — сказал Павло. — А если бы Павка Корчагин был матросом, разве от этого изменился бы его характер? Ни за что на свете. Да он бы еще и не такую бурю выстоял, как на той земле, что вся горела...
Фрол глухо кашлянул, но спорить не стал:
— Ну, командуй дальше. А мы за тобой пойдем... Я так есть хочу и пить, что, кажется, отдал бы сейчас все казенные двенадцать тысяч за кусок хлеба и ведро воды. Отдал бы и глазом не моргнул. А потом бы отработал. За мной долг не пропадет. Вся Гоголевская улица в Саратове знает... Весь институт в городе Горьком видел, кто я такой...
— На море автолавок нет, — заметил Павло.
— Жаль, ох как жаль, что нет, — кусал выцветшие на солнце усы Фрол.