Плещут холодные волны
Шрифт:
— На Кавказе. Где же ему быть! Вот доплывем, там и увидишь, — успокаивал матроса Павло.
— Неужели доплывем? — удивился матрос.
— А как же! Уж по всем срокам получается: земля где-то здесь, близко... Давай-ка воду пить, голубчик. Давай...
Они вытянули из глубины воду, попили и сполоснули руки и лица. Потом опять вытянули свежей и, еще раз напившись, улеглись на носу шлюпки.
Лежали молча, не шевелясь, дремали. Павло радовался, что матрос Журба чувствует себя неплохо.
Около полудня матрос неожиданно спросил:
— Павло Иванович, а где ваша Оксана?
Павло вздрогнул и
На фотографии остался только высокий Оксанин лоб, тяжелая, уложенная пышной короной коса и глубокие, ласковые глаза. А все лицо растаяло и исчезло. Его смыла морская вода. Павло передал карточку матросу, и тот долго рассматривал ее, потом тихо проговорил:
— Хороша. А я и не знал, что Оксана ваша. Пока в порт не приехал на эвакуацию, не знал. Помните, когда нас бомбили, а Фрол Каблуков кричал, что у него казенные деньги...
— Помню...
Павло взял у Журбы фотографию и, спрятав обратно в боковой карман, успокаивающе проговорил:
— Оксана тут, возле меня... Ты не волнуйся. Лежи спокойно...
ГЛАВА ДЕСЯТАЯ
А в это время бедная Оксана венчалась в старой, полуразвалившейся церкви. Здесь недавно еще был склад различных музейных экспонатов, теперь же шли богослужения. Ободранный, без креста купол церкви торчал над страшными руинами Севастополя. Открыв ее, немцы притащили в Севастополь какого-то монаха, чтобы тот заправлял всеми церковными делами. Сначала сюда почти никто не заглядывал, и комендант вынужден был издать приказ, в котором говорилось, что ни один гражданский акт не будет считаться действительным, если его не оформит церковь. И волей-неволей пришлось людям идти в церковь за официальными справками: полиция и гестапо преследовали непокорных. Со временем бродячий монах откопал несколько допотопных старух, из Бахчисарая привез каких-то стариков на костылях, которые и составили церковный совет. Временами кто-нибудь из севастопольцев из любопытства забегал в эту заплесневевшую нору, где только и было добра, что наспех написанные две иконы да подвешенные на шомпольных цепях лампадки, изготовленные из снарядных гильз. Один зайдет, второй заглянет, с удивлением пожмут плечами и, не задерживаясь долго, бегут дальше своей дорогой, а в церкви снова пусто — чужая она людям.
Когда Оксана заявила матери, что выходит замуж за врача Момота и будет венчаться в церкви, Варка Горностай только руками всплеснула, опускаясь на скамью. Тяжко заплакала, горько затужила:
— Да чтоб тебя свет не держал, девка! Да чтоб ты сквозь землю провалилась, чем так меня осрамить перед моряцкими людьми! Да чтоб ты света божьего не видела, да чтоб бомба упала перед твоей церковью, окаянная твоя душа...
— Мама, не митингуйте. Я его люблю, — решительно заявила Оксана.
— Любишь? Ты его любишь? — разъярившись, Горностаиха бросилась на дочь с кулаками.
— Люблю, и ничего вы мне не сделаете, — в отчаянии сказала Оксана.
— А твой Павло? Куда глаза-то запрячешь, когда он вернется с нашими? — заплакала Варка.
— Да где он, Павло, мама? Разве я не искала его среди
— Что ж ты, окаянная, нашим скажешь, когда вернутся в Севастополь? Они же все-таки вернутся, девонька, рано или поздно, а вернутся. Не может того быть, чтобы немчура вечно властвовала в нашем Севастополе...
— Там видно будет, — равнодушно отмахнулась Оксана.
— Не будет видно, не будет, — чуть не задохнулась от возмущения мать. — Все кости наших в могилах перевернутся, когда услышат о таком бесчестье. Кто он такой, этот Момот? Захожий, и все тут!
— Любимый, — холодно проговорила Оксана и побледнела.
— Любимый? — ударила кулаком о кулак Варка. — А была у собаки конура? Да ты знаешь, кто он такой?
— Знаю, мама...
— А может, у него где-то жена осталась и дети? Видно пана по жупану. Раз его немцы учителем взяли, а теперь врачом поставили, проныра он — и все тут. Куда ты голову суешь, ягненок глупенький? Подумай!
— Думала уже. Хватит с меня, — отрезала Оксана.
— Жаль, что отца тут нет! Он бы тебе надумал, линем по заднице. Тем линем, что матросов при царе били на всех кораблях... О, он бы тебе устроил свадебку. Он бы тебе показал, как с немцами хихикать и компанию водить. Я видела. Все люди плюют тебе вслед, всем ведь известно, как ты на Приморском бульваре вертишься, паскудница.
— Мама! Перестаньте, мама! — умоляюще прошептала Оксана.
— Не дождешься, не будет тебе моего благословения! — все больше свирепела Варка, а слезы застилали ей глаза.
Ольга не выдержала и тоже вмешалась в спор, вбежав с улицы, где стирала белье. Она подмигнула Оксане, чтобы та шла с глаз долой, и тихо сказала матери:
— Мамуля, ну хватит вам сердце тревожить. Разве вы ее не знаете? Она же у нас каменная. Ей хоть кол на голове теши. Успокойтесь, мама... Пусть уж идет, если приспичило... Пусть сама перед людьми краснеет. Да и нам легче будет. Что ни говорите, а хозяин в доме нужен. Как можно в такое время без хозяина? Они же заклюют нас, проклятые. Момот хоть будет в полиции огрызаться. И харчи кое-какие будет приносить... Как-никак, а он врачом у них работает.
— Не хочу его харчей. Не хочу. Лучше с голоду помру, — упрямилась Варка. — На фашистов работает.
— А я? — вдруг спросила Ольга. — А наша Оксана?
— Да ну вас. Не мучайте хоть вы меня, — растерянно проговорила Варка. — И работай — горе, а не работай — вдвое. На каторгу загонят, если не работать. Уж и не пойму, что тут творится, бедная моя головушка...
— А вы, мама, и не разбирайтесь. Все идет к лучшему, — тепло улыбнулась Ольга, обняв мать за плечи.
— Ох, блюди себя, дочка! Блюди хоть ты, — вздохнула Варка.
В дом вбежал растрепанный Грицько. Босой, оборванный. В бескозырке, но без ленточки — снял ее и куда-то запрятал. Загорелый, худой. Держа в руке жестяное ведерко, еще с порога закричал:
— А я рыбу принес! Вон какая! На базаре такой не купишь!
— Где ты ее взял? — бросилась мать.
— Немцы дали.
— Немцы? — побледнела Варвара.
— Ага!
— Какие немцы? — пристала к сыну. — Кто же?
— Ну, рыжий Вульф. Тот, что Ольге пропуск выдал. Он говорил, что и на свадьбу к Оксане придет.