Плисецкая. Стихия по имени Майя. Портрет на фоне эпохи
Шрифт:
– И талант, и способности.
– Она хорошо относилась к чужому таланту?
– Конечно. Более того, всегда поддерживала.
– У нее не было зависти?
– Абсолютно отсутствовала зависть.
То же самое говорит Александр Фирер:
– Она не карьеристка, и ни грамма в ней не было никогда никакой зависти. Она умела восхищаться другими. Это ей завидовали. Ей очень многие завидовали. Сама Майя Михайловна всегда говорила: «Есть ведущие и завидущие».
Екатерина Максимова, сама выдающаяся балерина, которую Плисецкая называла в числе своих любимых, признавалась, что – да, завидовала: «Могу признаться, что порой даже завидовала, и очень, например, Майе Плисецкой: ее дивным рукам, ее длинной шее, масштабности ее танца, но это была зависть от восхищения. А восхищение не может породить злобу, желание сделать или сказать какую-то
Валерий Лагунов во время нашего почти двухчасового разговора о зависти говорил не раз. О том, что в театре зависть и ревность – дело привычное. Что артисты, особенно в балете, могут ревновать и завидовать многому: и физическим данным (большому прыжку, красивым ногам, гибким рукам), и зрительской любви, и официальному признанию – когда звания, медали и ордена, и публикациям в газетах, особенно иностранных. Плисецкую о зависти, случалось, спрашивали. И она отвечала: «Я вам скажу без хвастовства: мне нечему завидовать. Господь дал мне способности и неплохие данные, в Большом театре я перетанцевала уйму балетов, у меня, похоже, мировая слава. И главное – у меня прекрасный муж, чего же мне еще желать?»
Конечно, встречаясь с «прекрасным мужем», я не выдержала и спросила:
– Я читала книгу «Я, Майя Плисецкая». Создается впечатление, что у Майи Михайловны был очень непростой характер.
– А у вас простой? – ответил Щедрин моментально и резко. Я растерялась и показала на сидевшего рядом своего мужа (он пришел, чтобы сделать фотографии):
– Это надо у него спросить.
– Я уверен, что непростой. Женщины вообще не могут быть с простым характером. Тогда это уже что-то другое, – отрезал Родион Константинович и продолжил, возвращаясь к жене: – Но для меня ее характер был простой, если мы прожили пятьдесят семь лет без каких бы то ни было конфликтов. Она была закрытый человек к чужим, а к близким была абсолютный воск.
В одном из интервью он дал жене более развернутую характеристику: «Майя была бесконечно доверчива, бесхитростна, прямодушна, искренна, сильна и так одновременно хрупка, и при этом беспощадно объективна, правдива, взыскательна и справедлива в человеческих оценках, а уж в своей профессии – профессионал высочайшей пробы».
Сама Майя Михайловна сложность своего характера осознавала, но исправить вроде как не пыталась. Ну, знаете, как родители иногда, бывает, говорят: вот это и это в твоем характере, в твоих реакциях неправильно, исправляй! Многие пытаются, работают, что называется, над собой. Но не Майя. Говоря о своих отношениях с Щедриным, она признавалась: «Наверное, со мной ему иногда бывает трудно – я человек не очень терпеливый. Вот японцы говорят: “Терпение – это сокровище на всю жизнь”. Я, к сожалению, этим сокровищем не обладаю. Но ни словом, ни намеком он никогда не дал мне этого понять».
Нетерпеливость эта ее, бывало, подводила. Потом, случалось, она об этом жалела: «Я любила, чтобы сразу все получилось. Якобсон мне говорил: “Ты хочешь, чтобы через пять минут все вышло! А так не бывает!” А у меня если что-то трудное не выходило, я делала другое. Я не добивалась. Ничего хорошего в этом нет». Странно слышать это «не добивалась» от человека, поднявшегося на вершину – для многих и сегодня недосягаемую – в своей профессии. «Майя – необыкновенно, необыкновенно талантливый человек! – писала Екатерина Максимова в своей книге «Мадам “Нет”». – То, что Плисецкая дала балету, несравнимо с творческим вкладом других артистов. Ее феноменальные прыжки, великолепные аттитюды – ничего подобного до нее никто сделать не мог! То, как она творила, как она рисковала и ломала балетные стереотипы, вызывает огромное восхищение и уважение. Удивительный, сверкающий, неповторимый фейерверк! Спектакли, поражающие законченной красотой движений и захватывающие силой выражения чувств! Но порой Майя танцевала неровно, даже в одном и том же балете (например, в “Лебедином озере”, которое прошло через всю ее артистическую жизнь): один спектакль Плисецкая проводила так, что потрясала до глубины души, в другом – буквально вся “разваливалась”. Всегда сильно зависела от настроения, от своих бурных эмоций…»
Майя Михайловна могла быть очень разной, с разными людьми вела себя и говорила по-разному – в зависимости от степени близости. В ее ближний круг очень немногие были допущены. Наталия Касаткина вспоминает об одном показательном эпизоде:
– Естественно, Майе выделялась комната, где она гримировалась. Иногда не хватало мест, и меня однажды посадили рядом с ней. Она гримируется, что-то там болтает, я гримируюсь. Она потрясающая рассказчица. Изумительная. Потом она встает, надевает пачку для первого акта. И я подошла помочь. Взяла ее вот так (показывает. – И. П.) за крючочки, а она сделала вот так вот плечами (снова показывает – движение очень легкое, едва уловимое. – И. П.). Вот не больше. Я вылетела из комнаты, догримировывалась в туалете, больше к ней не подходила. Мы танцуем, спектакль заканчивается, идем в гостиницу, открывается дверь, заходит Майя и приносит мне корзиночку клубники. Вы все поняли? Она тонкая.
И достаточно закрытая, думаю я. Или просто в тот день у нее было такое настроение – все возможно.
– Она стихийная, у нее разное настроение каждый день, – вспоминает Борис Акимов (обратите внимание, что он, как раньше Михаил Лавровский, говорит о Плисецкой в настоящем времени, и многие так. – И. П.). – Человек настроения, но у нее одна линия жизненная, творческая – это сцена, балет и театр. Без сцены она не могла существовать, потому что выражение себя и своих чувств, мне кажется, для нее было главное – отдать все туда, наружу, зрителю. И она получала от этого удовлетворение, я думаю. Вот как говорят: актриса жила сценой, ролями. Вот она из той категории, которые живут искусством.
При этом была общительной и любила рассказывать «какие-то смешные вещи, истории».
– Иногда, бывает, анекдотик какой-то… – И улыбается. Наверное, «анекдотик какой-то» вспомнил, думаю я.
– Она очень простая была, – подтверждает Сергей Радченко. – Всегда с юмором к себе и к остальным.
О чувстве юмора, доходившего до острого, а иногда и злого сарказма, говорили мне многие люди, общавшиеся с Майей Михайловной. Людмила Семеняка о чувстве юмора Плисецкой сказала:
– Просто изумительный! Остроумие тоже. Посмотрит взглядом таким, знаете… (показывает, каким именно, и я почти вздрагиваю. – И. П.), и что-нибудь скажет – вот в точку просто, понимаете?
– И пригвоздит.
– Не пригвоздит! Когда о ком-то говорит такой известный человек, как она, это не «пригвоздит», а высветит. Высветит качество какое-то. И в этом плане у нее глаз такой, знаете… Она видит человека, черты, схватывает мгновенно сущность характера, и так подмечала, очень… с какой-то изюминкой, что ли. Но свойственной только ей.
Юмор этот у нее, похоже, врожденный. Семейная черта? Или своеобразный способ защиты от бед? Я сижу в архиве Государственного центрального театрального музея имени А. А. Бахрушина. Передо мной старая тетрадь конца 1940-х – начала 1950-х годов: картонная серо-зеленая обложка, пожелтевшие страницы, на них в два столбца вклеены объявления из газет о смене фамилий (тогда такие объявления печатали). Родился, например, человек Ладановым, но неправильная у него – неполиткорректная, сказали бы мы сейчас, – фамилия, учитывая борьбу с религиозными пережитками, которой страна в то время отдавалась истово, а иногда и яростно. Был Ладанов – стал Танжер. («При чем здесь Марокко?» – думаю я, читая.) Или был Безмозгий – стал Ленский, Могилин превратился в Ленских, Харуевы сменили фамилию на Моряковы, Дракин стал Перовским, а Нетюкайло – Боярским. Гудин Аркадий Емельянович стал Евгением Онегиным (выдумщик, однако!), Загубибатько сменил фамилию на Токарев (и я его понимаю), Деда-Бицик стал Диденко, Матвей Семенович Зелепукин – Виктором Майским, Карп Костоглод – Иваном Маевым, а Вошкин – Кравновым.
В тетради 33 страницы, вырезками с фамилиями заполнена половина: может быть, нетерпеливой Майе это увлечение надоело? Хотя любовь к смешным фамилиям, говорят знакомые с ней люди, осталась навсегда. Здесь же, в архиве, хранится еще одна записная книжка с фамилиями, размером поменьше, но заполнена вся. Из газет аккуратно вырезаны и наклеены на отдельную страницу фамилии, которые Майя считала смешными: Насрулин, Старенький, Пысин, Кобздей, Остолоп.
Виталий Бреусенко рассказывает, как на гастролях в Японии после первого конкурса «Майя», где он стал лауреатом, случайно заглянул в одну гримерку, а там – Плисецкая: «Заходи, Виталик», – и два часа они проболтали обо всем на свете. Воспоминание и впечатление об этом разговоре он несет в себе всю жизнь, признает, что «словечком она могла распорядиться»: