Плохая мать
Шрифт:
— Я устала быть плохой! — рыдаю в трубку. — Вечно во всём виноватой!
— Возьми себя в руки. Мы тебя любим. Мы все тебя любим.
Конечно, любите. Под этой любовью я погребена, как под бетонной плитой. Сыта ею по горло.
Знаешь, мама? Я бы поверила, будто ты не понимаешь, в каком аду живёт твоя дочь. Но после того, как я кладу трубку, ты тарабанишь каждые двадцать минут — спрашиваешь, всё ли в порядке. Боишься, что я с собой что-то сделаю, что придётся ходить к дочери на могилу, но не скажешь бросай этого козла, едь ко мне, вместе мы
Последний вызов я сбрасываю — не могу слышать её голос, выносить этот обеспокоенный тон, бесконечно повторяющийся вопрос. Один и тот же.
Всё в порядке?
Да что может быть в порядке?
Я в клетке, а в руке — ключ, которым страшно воспользоваться. Как другие это делают? Почему я не могу? Не нахожу сил подняться, доползти до решётки и вставить спасительный ключ в замочную скважину. Выход есть, я его вижу — тропу, проторенную миллионами женщин. Так почему я всё ещё здесь, в душной ванной, в мокром халате, глотаю слёзы и думаю, что легче умереть, чем сделать решительный шаг?
Глава 10
Ваню лихорадит, и я сижу с ним всю ночь. Завожу будильник и каждый час вынимаю из футляра термометр. Под утро, измотанная, отключаюсь на полу, пристроив голову на краешке Ваниной подушки. Во сне приходят воспоминания: я, двадцатитрёхлетняя, рыдаю на коврике в туалете с тестом на беременность в руках, две красные полоски в контрольной зоне.
Даже во сне меня преследует безграничное чувство беспомощности, внутренний протест, когда я понимаю, что три месяца попыток забеременеть увенчались успехом. Я, взрослая замужняя женщина, бухгалтер, ощущаю себя залетевшей школьницей.
Все рожают. Рано или поздно. И ведь это замечательно, когда муж мечтает о детях.
— Ты заставил меня! Ты меня принудил!
— Как тебе не стыдно говорить такое? Ты не любишь своего сына!
Сколько себя помню, я была послушной девочкой. Когда в старших классах школы мама приказывала вернуться домой ровно в восемь, в восемь вечера и не секундой позже я нажимала на кнопку дверного звонка. Стоило опоздать — меня ждал грандиозный скандал со слезами и обвинениями. Мобильные телефоны тогда были редкостью, и меня караулили прямо в подъезде.
— Где тебя носит? Мне нельзя волноваться: у меня давление! Хочешь свести мать в могилу?
— Но всего полдевятого! Нет, мамочка, пожалуйста, только не умирай. Прости, прости. Я больше не буду.
Олег приказал родить, и я родила. Как же мне от себя тошно!
Ване лучше. Температура наконец падает, и я могу вздохнуть с облегчением.
— Это нервное, — считает Олег. — Неудивительно, учитывая, какой вчера Ванюша пережил стресс.
Я опускаю взгляд. Голова раскалывается, и невыносимо стыдно за срыв, за омерзительную истерику, которую я устроила при ребёнке. Распсиховалась на пустом месте, повела себя как ненормальная.
«Ты принимаешь свои таблетки? Тебе надо».
Вместо того, чтобы вздремнуть после бессонной ночи, я отправляюсь готовить завтрак, переполненная чувством вины.
Масло на сковороде шипит. На поверхности теста появляются пузырьки. Когда края блинчиков подрумяниваются, на меня обрушивается запоздалая мысль: Олег мог соврать. Что если Ваня ничего не говорил про маму Даника Малиновского и слова Олега — очередной способ вывести на эмоции? Поступок настолько в его духе, что я почти уверена: вот она, правда.
Но правда или ложь — ни тот, ни другой вариант не радует.
До вечера я драю квартиру — мою полы, натираю до блеска зеркала. Ищу забвения в простых, повторяющихся действиях. Хозяйка я безусловно отвратительная: когда в доме маленький ребёнок, влажная уборка — необходимость, а у меня в углах коридора закручиваются серые клубы пыли.
«Не надо убирать часто — надо поддерживать порядок», — наставительно говорит Олег и бросает наушники на груду своей одежды, перекинутой через спинку и подлокотники кресла в спальне.
Перемещаюсь с пылесосом в кухню, смотрю на башни тарелок на столе, на шеренгу грязных кружек вдоль мойки, и меня охватывает апатия. Все открытые полки забиты хламом: пластмассовыми желтками киндер-сюрпризов («Мама, не трогай!»), пальчиковыми батарейками, ожидающими утилизации («Натусь, не злись, выкину по пути в магазин»), нераспечатанными палочками для суши. Вторую неделю на крышке кофемашины лежит Олегова отвёртка («Потом верну в ящик для инструментов»). Меня не покидает стойкое ощущение, будто я борюсь с ветряными мельницами.
С нетерпением жду, когда выходные закончатся и можно будет сбежать на работу.
* * *
Наверное, я единственная женщина в городе, которая не любит свою работу и тем не менее предпочитает будние дни выходным. Вечер пятницы я ненавижу сильнее, чем утро понедельника. Верите? Иногда, возвращаясь домой, проезжаю свою остановку, чтобы выиграть несколько дополнительных минут свободы. Свободы от начальников любого толка.
Но сегодня всё по-другому — сегодня домой я тороплюсь. Даже заказываю такси, потому что ждать автобуса мучительно. Последние три часа в офисе я просидела как на иголках. Не могла ничего делать, ни о чём думать. Только снова и снова перечитывала эту непонятную смс.
«И кто он? С кем ты мне изменяешь?»
Глава 11
Сообщение приходит после обеда, когда я открываю припрятанную в столе пачку печенья и собираюсь заварить чай. В последнее время у меня совершенно ненормальное отношение к сладостям: когда Олега нет рядом, я стремлюсь съесть как можно больше. Стоит мужу выйти за дверь — проверить машину, вынести мусор — и рука сама собой тянется к вазочке с конфетами. А на работе…
Неудивительно, что я не влезаю в старые платья.
— Наташа опять пьёт свою химию. Запах малины на весь кабинет.